– Пылесос, – пояснил Азазель, – заодно и сторож. Садись вон там, кресло мягкое, стол близко. Можешь забросить на него ноги, ангелы все наглые.
Михаил нахмурился, но кресло, на которое указал Азазель, действительно в самом стратегически важном месте, откуда и обзор лучше, и стол рядом.
– Вино, – сказал Азазель, едва Михаил с осторожностью опустился в кресло, – коньяк, ром, виски, коктейли… кофе?
– А чай? – спросил Михаил.
Азазель изумился.
– Ты пьешь чай?
– Нет, – ответил Михаил, – но уже слышал, что кофе и чай что-то близкое.
– Ничего подобного, – отрезал Азазель. – Кофе – это кофе! Его пьют настоящие демонические демоны, а чай… даже и не знаю. Ангелочки, наверное?
– Значит, чая у тебя нет?
– И в помине!
Михаил сказал равнодушно:
– Тогда все равно. А соки есть?
– Яблочный устроит? – спросил Азазель. – Прекрасно. А еще пирожные у меня поистине ангельские. Нежнейшие, воздушные, лакомейшие… Хотя можно забросить в желудки что-то и понадежнее. А то ты еще не знаешь, что людям нужно есть… а то и жрать…
Михаил буркнул:
– Чувствую. И как ты живешь в таком?
– Уже которую тысячу лет, – сообщил Азазель хвастливо. – И все больше нравится.
– Позор, – сказал Михаил твердо.
Азазель повернулся в сторону кухни.
– Сири, приготовь нам… два ломтя телятины, если мой гость ест мясо, а то вдруг он презренный веган, хотя с такой мускулатурой, гм… Михаил, как насчет мяса?… Могу рыбу, в холодильнике две цельных горбуши… рассказать тебе, что такое холодильник?… а про горбуш?… могу яичницу, получена без крови животного…
Михаил отмахнулся.
– Здесь, на земле я по людским законам.
– Прекрасно, – сказал бодро Азазель, – попируем!.. Сири, да открой наконец окна!.. Люблю вид на город в ночи…
Шторы, отодвигаемые незримыми руками, поехали в стороны. Михаил ощутил холод по всему телу, за окном нечто ужасающее: не дома, а поставленные стоймя друг на друга светящиеся пчелиные соты, высокие настолько, что не сосчитать этажи, и только верхушки делают их разными, где-то плоские, но чаще с острыми шпилями, грозящими небу.
Далеко-далеко внизу светящиеся линии дорог, удивительно прямые, хотя теперь понятно, почему: колесницы этого века носятся с такой скоростью, что на поворотах просто вылетят за обочину.
А небо абсолютно черное, звезды совсем редкие, даже луна висит бледная, наполовину скрытая нечистым воздухом большого города.
– Мерзко, – произнес он и отвернулся, – лучше шторы задернуть и никогда не раздвигать.
– Сири, – велел Азазель, – задерни окна, а то у меня гость больно нервный и пугливый, как тамбовский заяц.
– Но-но, – сказал Михаил. – Полегче. Мне просто неприятна эта мерзость. Для тебя, понимаю, это не мерзость, ты и хотел быть среди людей и человеков.
– Это любимое творение Господа, – сказал Азазель елейным голосом. – Но ты, конечно, против Творца?
Михаил нахмурился.
– Он знает, кто за, а кто против, так что зубы не заговаривай.
Он отошел от окна подальше и сел к нему спиной на просторный и длинный диван из темно-красной кожи.
Азазель открыл дверцу шкафчика на кухне, оттуда мощно пахнуло жареным мясом и специями. Михаил сглотнул слюну, тело напоминает, что его нужно кормить, уже нацелилось хватать, жевать, проглатывать, человек такой же хищник, как и те, которых пожирает.
На кухне замигали огоньки, мелодичный голос доложил, что готов и пирог, но Азазель буркнул:
– Подержи пока, не давай остыть.
С подносом в руках он подошел к столику у дивана, Михаил приподнялся и помог переставить на столешницу из толстого стекла две большие тарелки и две поменьше. На больших исходят одуряющими ароматами блестящие от горячего сока жареные тушки крупных птиц, а на меньших высятся горки шариков из запеченного мяса в подрумяненном тесте.
– Начали, – велел Азазель и, взяв тушку жареной птицы, разорвал пополам.
Облачко пара охватило Михаила, он не успел глазом моргнуть, как его руки уже ухватили ту, что на его блюде, и, выдрав толстую культяпку, поднесли ко рту.
По пальцам потек горячий сок, он непроизвольно слизнул, услышал довольный хохоток Азазеля, но уже не обращал внимания, а с наслаждением пожирал это нежнейшее белое мясо, вкусное и пропитанное сладчайшими ароматами.
Азазель насыщался молча и почти с таким же удовольствием, поглядывал, как наслаждается Михаил, а тот, утолив первый голод, продолжил поглощать пищу уже не так торопливо, даже посмотрел с подозрением на Азазеля.
– А ты почему ешь так мало?
– Напировался, – сообщил Азазель скромно. – Нет-нет, я чувствую удовольствие и отличаю изысканное от просто вкуснятины, но не впадаю в грех чревоугодия, к которому ты так близок.
Михаил задержал ломоть жареного мяса у рта.
– Что-что?
– Шутка, – сказал Азазель. – Но я вообще-то человек… что так смотришь?… я человек во всем умеренный. Ну почти человек. И всегда им был… если не считать период вседозволенности, когда мы, молодые и дерзкие, сошли на гору Хермон и готовились показать всему миру, как надо правильно…
– Показали, – буркнул Михаил. – Из-за вас пришлось всемирным потопом очищать всю землю.
– Согласен, – ответил Азазель, – мы наломали дров, но я сделал выводы. И прежние ошибки не повторяю.
– А новые?
Азазель посмотрел ему в глаза жутким немигающим взглядом.
– Ты ешь, ешь, а то остынет. Время покажет, ошибки они… или что-то другое. Обрати внимание вот на эти легкие блюда из птичек. Их вкушают после тяжелого мяса. Я, кстати, мясо вообще не стал готовить, ты непривычен, а птица здесь мясом не считается. Смотри, какая нежная… К ней вот эти вина, тоже полегче. Не красные, не белые, а вполне трансгуманистические…
Михаил хотел было отказаться, но рука как будто сама по себе потянулась за одуряюще пахнущими комочками, лоснящимися соком, пальцы ухватили, и вот он уже снова жует с наслаждением…
Ну что я за животное, мелькнуло в сознании, а как же другие, что еще слабее?
Азазель, что наблюдал за ним с сочувствием на лице, заметил словно невзначай:
– Тебе через семь дней возвращаться в Брий, соблазны отпадут сами собой. Потому не старайся противостоять уже сейчас. Зато будешь знать опасные ловушки этого мира.
Михаил буркнул недовольно:
– Это не я. Это моя презренная плоть требует.
– Ты ее скоро оставишь, – согласился Азазель. – К счастью и для тебя.
– Почему?
