Джордж Кейплин — человек трагического сочетания обстоятельств судьбы, которые в конце концов сделали его убийцей.
Но на этом месте я прервусь и включу запись допроса обвиняемого.
«Голос за кадром: Тринадцатого июня две тысячи шестнадцатого года. Допрос обвиняемого Джорджа Кейплина, сорока семи лет, проживающего в городе Сан‑Франциско, доктора философии, искусствоведа и писателя.
Обвиняемый, по вашей просьбе вам предоставляется возможность сделать заявление. Ваш адвокат решит, в какой мере и в какой части можно будет использовать это заявление в суде. Вы можете говорить».
Джордж Кейплин в кадре — осунувшийся, но хорошо выглядит. Темно‑синяя тюремная роба ему, пожалуй, к лицу. Он спокоен — как человек, выполнивший свой долг и получивший заслуженное призание. Он говорит в купленную на государственные деньги недорогую камеру следователя так, как если бы его снимали с трех точек три профессиональные камеры. Как если бы не в стандартной комнате для допросов это происходило — стол с приспособлениями для крепления наручников, три стула, голые стены, продолговатое окно с полупрозрачным стеклом… А вроде бы все происходит в первоклассной студии, где он, Джордж Кейплин, находится в свете десятков софитов, где замерли в ожидании свето— и звукооператоры, где режиссер еще раз проверил мизансцену, поднял руку и дал команду: «Мотор!»
И вот он в кадре.
— Я хочу повторить то, что написал в своем обращении в редакцию газеты «Кроникл». Разница в том, что я был тогда на свободе и моя миссия не была завершена. Теперь я сделал почти все, что хотел, я не жалею о сделанном и готов к ответу.
Но сначала я хочу рассказать о том, как я стал убийцей. Это произошло в Ираке, девять лет назад. Нашей группе поручили ликвидировать снайпера, на счету которого к этому времени было пять наших. Нас было четверо — трое спецназовцев и наш снайпер, который перемещался по разным точкам, откуда предположительно можно было обнаружить их парня. Охота шла без малого три дня, и наконец мы вроде бы засекли его в недавно взорванном пятиэтажном здании, зиявшем пустыми окнами. Там никто не жил, и иракский снайпер перемещался по окнам и этажам. И вот мы трое отправились прочесывать дом, а наш снайпер укрылся в доме напротив, чтобы корректировать нас, если что увидит.
Мы проверили здание и никого не нашли. Решили перекусить. Мои товарищи отправились вниз за водой — там в развалинах был кран, мы оттуда уже пили. И в этот момент их снайпер положил еще одного нашего пехотинца. Наш наблюдатель засек окно, откуда был сделан выстрел, и предупредил нас.
Я выбежал в коридор практически безоружный, чтобы указать друзьям, куда надо идти. И столкнулся с этим парнем — иракским снайпером — прямо нос к носу. Он меня тоже не ожидал увидеть — винтовку он нес в руке, а пистолет был за поясом. У меня не было на размышления не только ни минуты — ни секунды не было. И я не знаю, что меня вело — ненависть к этому ублюдку, убившему стольких моих товарищей? Инстинкт самосохранения? Жажда мести? Скорее всего и то, и другое, и третье…
Одним словом, я сбил его на землю и стал душить. Меня в свое время в спецназовской школе обучили, как надо это делать грамотно, — я и артерию пережал, и сломал ему гортань… Он подергался в моих руках и затих еще до того, как прибежали снизу мои друзья.
Наступила пауза.
— Я могу попросить воды? — спросил Кейплин, утирая пот. Он отхлебнул воду из пластиковой бутылочки и продолжал:
— В этот день и час я стал другим человеком и понял, что к прежнему Джорджу Кейплину возврата нет. И вот что я вам скажу, господа: иных после первого убийства одолевает тошнота. Их мучают угрызения совести. К ним призраки являются во сне. Так вот — у меня ничего этого не было. Если бы мне пришлось убить этого недоноска еще раз, я бы сделал это с радостью… Да, иногда я его вижу — с его дурацкими загнутыми вверх усиками, выкаченными черными глазами и вывалившимся языком. Но никогда я его не жалел, ведь и он меня не пожалел бы.
Потом я убивал не раз и не два. И это стало вообще привычным занятием. «На войне как на войне…» Мне говорят: это не убийства. Это ты защищал свою страну. Да, я так думал, что защищаю страну. Но убийство — это все равно убийство.
А потом я вернулся домой, где меня никто не ждал и где я никому не был нужен. Что за дурацкую специальность я выбрал? Доктор философии в области искусствоведения. Кому это нужно?
Ответ простой: в свое время это было нужно мне. Я люблю живопись, музыку, поэзию… Но больше всего — живопись. Я и сам рисовал немного, но бросил. Не захотел приумножать ряды бездарностей, которые малюют что бог на душу положит да еще и считают это высоким искусством.
Но после того, что я видел на войне, аналитические обзоры по современной жизни и творческие портреты современных художников — все это перестало доставлять мне всякое удовольствие. Я делал все, что положено, — выпускал рефераты, сотрудничал в газете, вел блог в Интернете — и иногда казалось, что жизнь вошла в свою колею. Но это только казалось: сам я знал, что не состоялся и не состоюсь, по всей видимости, никогда. Когда я убивал — я был нужен стране. Моя нынешняя работа этой стране не нужна нисколько.
Долгими часами ночью я ворочался, пытаясь ответить себе на один только вопрос: есть ли способ делать то, что мне на самом деле нравится, и при этом добывать приличные средства к существованию?
Однажды мне показалось, что вот он, ответ: Брет Леборн, один из самых талантливых художников и в то же время — удачливый бизнесмен. Его портретный бизнес — что это? Искусство, причем искусство хорошего уровня. И предпринимательство — тоже недурного уровня. Значит, выход есть? И я подружился с Бретом, написал о нем книгу, собрался снимать фильм…
Сделаю отступление: посмотрите, кто преуспевает в нашей любимой стране? Не давайте много ответов. Ответ один — те, кто продает. Товары и услуги, новые виды обслуживания, старые дома, золото и бриллианты, ракеты и подводные лодки — все, все продается… Когда‑то по молодости лет я считал, что есть вещи, которые не продаются, — тонкие материи типа любви отставим сейчас в сторону. Речь идет о мире материальном. Не знаю, почему я не увидел сразу, что Брет Леборн тоже всего лишь навсего удачливый торговец. И этот его портретный бизнес — олицетворение всего, что я так ненавижу.
Я пытался говорить с Бретом — не раз и не два. Говорил, что он создан для настоящего искусства. А он, смеясь, возражал, что настоящее искусство не прокормит его жен, его возлюбленную и его дочь. При этом он утверждал, что внутри себя совершенно не изменился, что так же открыт для свободных суждений и справедливой критики, как всегда.
Не верьте ему! Я написал о нем хорошую книгу — она издана, может прочесть, кто захочет… Хотя — кто захочет? Сейчас нет литературы — есть компьютерные игры и интернетные блоги. Нет кино — есть бесконечные сериалы… Их столько, что просто диву даешься — неужели великие произведения мировой литературы можно было экранизировать в одной‑двух сериях, а теперь бесконечные детективы и мелодрамы требуют десяти сезонов по десять‑двадцать серий в каждом… Теперь и живописи нет — только ребята типа Брета Леборна, талантливые ребята, зарабатывают деньги портретами богатых торгашей или другой мазней — неважно.
