Надежда смеется. Не как обычно – в ладошку, ужасно смущаясь, а в полный рот, да так, что видны кривоватые зубы. Вот хоть убейте, а я не вижу в них ничего такого. Зубы как зубы. Очень даже миленькие. Длинные волосы рассыпаются по плечам, отливая Ту-144-м. Ее рука совсем близко – неловкое движение, чтобы она попалась. Телячьи нежности. Которых она не переносит. Для вида, а если честно, то очень даже «за».
На языке вопрос дырку протер. По поводу очередного прибавления в классе. И расправы над Бастиндой. Но лучше ее не расстраивать.
Мимо кафе «Спиноза» пройти спокойно не можем. Плющим носы о стекло. Там сейчас тихо и никого. Я знаю, что мы высматриваем, – кого. Но ее там нет и подавно. Если только вечером, когда дым окутывает музыку, музыканты в белых рубашках и темных очках выстругивают на контрабасе, выдувают на саксе и выстукивают на барабанах, а за столиками не пропихнуться, тогда она может оказаться там. И даже легко впрыгнуть на сцену в редкие паузы, чтобы прочитать стихи. Всё это я могу представить. Но только не сидящей за столиком днем и пожирающей мороженое.
– Ее здесь нет, – говорю я отражению.
Знаю, грустит Надежда. Мне очень надо с ней поговорить. Очень.
– Поговори со мной, – предлагаю, понимая, что не гожусь. Практики у меня нет, которая – критерий истины. Дух Иванны отчетливо витает над нами, чего скрывать.
Бредем дальше, пиная туфлями проросшую сквозь плитку тротуара траву. С таким настроением только в «Факты – овощи». Туда и направляемся. Спускаемся по лесенке в полуподвал. Пахнет землей и гнилью.
Яблоки, яблоки, хочет Надежда, и мы ищем заветные ящики среди нагромождения капусты, картошки, репы. Ходим вдоль рядов, принюхиваясь. Мне здесь никогда не нравится. Словно попадаешь по ту сторону мира, где никаких чувств, одни эти самые факты. И овощи. Грязные, землистые. Будь моя воля, мы бы здесь вообще не оказались. Но Надежда… Мы с Надеждой ходим парой. Мы с Надеждой не враги.
Кроме нас тут люди. Еще бы. Это тебе не «Спиноза». Ходят, копаются, нагружают авоськи. Мне совсем не по себе. Я против лепрозорных ничего не имею, но лучше не здесь, в землистом сумраке, где свет из узких прорезей не столько освещает, сколько скрывает. Кажется, что они не спустились сюда, а вылезли из этих самых ящиков, хрипло кашляя.
Дергаю Надежду за рукав. Но ей хоть бы хны. Копается в ящике, выбирая покрупнее и покраснее. Почему так? То, что меня пугает до подгузников, ей всё равно? А то, что, на мой взгляд, не стоит и движения мизинца, приводит Надежду в уныние? Какая-то противофаза.
– Эй, пионерка, а платить кто будет? – от пионера слышу.
Даже двоих. Стоят руки в боки у стола с банкой, набитой бумажками и мелочью, юные тимуровцы, на нас глядят.
– За яблоки платить надо, – хмурится второй, поперек себя шире. Уж на что я не худенькая, но его назвать Жиртрестом язык поворачивается.
Так и говорю:
– Заткнись, Жиртрест.
Но они ноль внимания, фунт презрения – на Надежду глядят. А та стоит с двумя яблоками в руках, в ответ глядит. Гляделки у нас, значит.
Чего хотят – не пойму. Нет, я соображаю, что мы зачем-то в ту банку что-то должны кинуть. Но в соображении нет ни капли понимания: зачем кидать, что кидать, и откуда это взять?
– Если денег нет, – говорит второй, который первым и начал, – то яблоки обратно положь, понятно?
Надежда смотрит. Они смотрят, с ноги на ногу переминаются – девчонки всё же. Тут подкатывает лепрозорная с крюками:
– Помоги, сынок, кошелек достать.
Сынок в карман к ней полез, а Жиртрест дорогу нам перегородил, чтоб не сбежали. Я примериваюсь его по коленке пнуть, в живот толкнуть и сбежать из подземелья, но тот вдруг сам всхлипывает, губы дрожать начинают, отодвигается в угол и буркает:
– Валите.
Чудеса.
– Ты чего?! – вопит сынок.
– Это приютские, – бурчит Жиртрест, – понял?
– Ох уж эти дети, – кряхтит крюкастая с авоськами. – Вот в мое время…
3
На улице хорошо, Надежда грызет яблоко.
– После подвала везде хорошо, – отвечаю. – Даже в школе.
До залива всего ничего остается, а мы только домой идем. Приключения ищем. Но что здесь найдешь? Заброшенные дома, заросшие тротуары, даже на качелях не покататься, если не хочешь попой в колючки садиться. Стены трещинами покрылись, окна – мелкой сеточкой. Тут когда-то лепрозорные жили, а до них – ученые. А может, лепрозорные ученые и жили. Не знаю точно, не разобралась. Но отсюда как раз наш «крейсер» хорошо виден – длиннющее здание, до середины которого наверняка не всякий ученый дойдет, не говоря о наших дебилах. Если забраться повыше, то можно и дальше увидеть – степь, полигон, Дивные горы. Эх, гулять так гулять!
– Давай, – говорю, – на второй этаж залезем? Или на крышу?
Не Токийская башня, но все-таки.
Не хочу, догрызает яблоко Надежда и принимается за второе. Страшно.
– Да, – приходится соглашаться. – После лепрозорных и кирпичи в труху крошатся.
Вот и «Современник». Ни дать ни взять – брат-близнец «Спинозы», только на окнах не жалюзи, а панно с фотографиями. Лица, лица, в глазах рябит. Надежда тут же к витрине и на фотки смотрит. Внимательно разглядывает. А вот меня это не интересует. Я внутрь смотрю и кое-что интересное наблюдаю. Столик для приема заказов, стулья, табуретки, лампы, лампы, а среди всего – Иванна! И не просто так – на память сфотографироваться зашла, а у фотоаппарата возится – который с ней, что марсианский треножник. Видно – работает человек, а не мимо проходила. А в кресле Роберт восседает – необязательный человек. В том смысле, что его присутствие в мире необязательно. Ну, кто из нашего лепрозория сюда фотографироваться придет?
Вокруг лампочки горят, ухмылочку освещают. Иванна что-то неслышное ему за пением радио говорит, руками показывает, то к нему подбежит, то обратно отскочит.
– Надежда, смотри!
Да только бесполезно – фотографии ей дороже. И тут случается такое, о чем только в фильмах до шестнадцати показать могут. «А если это любовь?», например. Нет, сама я его не видела, но девчонки шептались. Фильм про любовь. Про ту самую. Да еще в школе. Между школьниками. В общем, когда Иванна к нему наклоняется, чтобы в очередной раз голову поправить, его рука ложится на это самое откляченное место. Я было подумала, что он ей сейчас отвесит по мягкому месту – мол, опять напортачила, не туда резкость навела, или что там у них. Но нет, рука нежна. Поглаживает, подхлопывает. А я занимаюсь самым неблагодарным делом – думаю. Отвернуться или дальше смотреть?
И приемник поет: у любви три угла. Геометрия.
А рука проклятущая ниже спускается, где ноги голые. И видно, как назло, всё отлично. Аккурат между свадьбой и людьми в белых халатах. Хочу на них сосредоточиться и не могу. Но Иванна меня спасает. Не подозревая. Выворачивается из рук загребущих, платье одергивает, идет к приемнику. И тут случается такое, что все эти до шестнадцати из головы у меня выскакивают.
