– Ты кого-то ищешь?
– Хочешь лимонада?
– Бедняжка, ты заметил, как она хромает? Несчастная девочка…
– Перестань, она тебя услышит…
– С каких это пор школьницы шляются по ночам?
– Девочка, тебе дать денег на такси?
Внимание рассеивается, все возвращаются к привычным делам – разговаривают, молчат, пьют, курят, танцуют, читают. Никому нет дела до нас. В углу кафе сдвинуты столики, люди сидят тесно. Некоторые девушки на коленях у парней. Дымки сигарет завязываются в узлы. Взрывы смеха заглушают разговор. Надежда подходит к ним, берет девушек за голые плечи, ждет вопросительного поворота головы и встречи глаз. Виновато улыбается и переходит к другой.
– Что с ней?
– Не обращай внимания, лучше скажи, как ты относишься к Вознесенскому?
– Слишком вычурно, даже для «Антимиров».
– Только Рождественский! Только Роберт! – машет рукой миниатюрная девушка в полосатом платье, расплескивая вино. – Как там… как там…
– Поэт в России – больше, чем поэт, – говорит мрачный бородатый тип. – А как же физики? Девочка, вот скажи – кто тебе больше по душе? Физики или лирики?
– Физики должны знать лирику! – провозглашает блондинка.
– А лирики – физику, – продолжает бородатый тип. – Так, девочка?
– Не трогай девочку, Борода, – говорит кудрявый. – Ты Кубрика посмотрел? Сегодня последний сеанс в Доме ученых.
– Ничего я не поняла в вашем кубрике, – капризно поджимает губы блондинка.
– Не кубрике, а Кубрике! – держит палец вверх смуглый горбонос. – Вах!
– «Мужчина и женщина» – я понимаю. Лелюш, Эме, лапочка Трентиньян, а вашей космической психоделики – нет, увольте! – Блондинка задирает левую бровь.
– В то время, когда тяжелый межпланетный корабль «Заря» бороздит просторы Солнечной системы и до высадки на Марс остаются считаные часы, Кубрик с его «Одиссеей» безнадежно устарел, – поднимает бокал лысый. – Клянусь плешью!
– Только ты меня понимаешь, милый, – сидящая на его коленях коротко стриженная чмокает плешь.
– Лелюш, Трентиньян, – закатывает глазки блондинка.
– Вах, – говорит горбоносый, – все лучшие люди – армяне! Д’Артаньян!
– Ты еще скажи, что у вас сациви лучше готовят, – бурчит борода.
– Зачем сациви, дорогой? Какой сациви? Долма!
– Девочка, выпей вина, – протягивает бокал коротко стриженная.
– Слушаю я вас, слушаю и думаю – какие же дураки вы все, – чокается с протянутым бокалом кудрявый.
– Помолчи, Райкин.
– На сцену топай, комедиант. Тут серьезные люди разговаривают.
– Где? Где? – Кудрявый вытягивает шею.
– Может ли эволюция любить? – спрашивает девушка в полосатом платье.
– Революция? – пожимает плечами бородатый.
– Нет, э-во-лю-ция, – девушка качает ногами в такт слогам. – Вот там у вас страшные обезьяны, монолит какой-то, который заставляет их эволюционировать в разумных. Понимаете?
– Не понимаем, – отвечает лысый, за что получает очередной поцелуй. – Эволюция – та же революция, только растянутая во времени. Революционные матросы должны любить белогвардейцев?
– Постой, постой, плешивый, тут речь не про Октябрь, не про классовую борьбу. Я правильно понимаю? – оборачивается к девушке горбонос. Та посылает ему воздушный поцелуй.
– Бог – это любовь, – говорит молчаливая, единственная, которой достался стул. Длинный мундштук, длинная сигарета. – Ты это понимаешь?
Я киваю, поворачиваюсь, беру Надежду за руку и вывожу из кафе. Слезы текут по щекам. Всхлипываю. Больше всего хочется закричать: «Предательница!» Но кто меня услышит?
3
Мы влезли в окно. Нет, не то же самое. Другое. Далеко от школы, но еще дальше от приюта. Было нелегко. Подошвы сандалий соскальзывали со штукатуренных стен, в пальцы впивались занозы. Голые ноги кусал холод. Мешками свалились с подоконника и долго сидели, вслушиваясь в тишину. Кто-нибудь да не спит. В «крейсере» кто-то обязан бодрствовать, страдать бессонницей, проснуться от кошмара, встать с кровати и пойти в туалет, аккурат мимо того места, где сидим мы. А тут еще Надежде пришло в голову включить свой приемник. Он сонно жевал мертвую волну.
– Если нас поймают, вали всё на меня, – стараюсь говорить мужественно, как в кино про фрицев – две юные партизанки пробрались в логово врага похитить секретные документы. Саму начинает бить дрожь. Из меня партизанка как балерина.
Не говори ерунды, дышит мне в плечо Надежда. Ты здесь была?
– Нет. Даже не соображу, куда идти – налево или направо, – смотрю туда, смотрю сюда. Сводчатый коридор с редко горящими лампами – как раз настолько, чтобы принять нас не за привидений, а решивших сбежать приютских.
Помоги, Надежда стаскивает с себя платье.
– З-з-зачем? – даже заикаюсь, но помогаю. Делаю как она.
Скажем, что приютские, которым не спится.
В деле маскировки я не сильна, полагаюсь на Надежду. Платья запихиваем в шкаф со швабрами. Остаемся в трусиках и маечках. Хоть сейчас на физкультуру.
Скрип. Шуршание. Тихий разговор. Прятаться некуда.
Стой, Надежда прижимается к шкафу. Сейчас и проверим нашу маскировку.
Дверь в перегородке распахивается, и внутрь проникает нечто, что я не могу рассмотреть – глаза слезятся. Губы дрожат. Поджилки трясутся. И колени ходуном. Но Надежда крепко меня держит. Скрип и шуршание приближаются, глаза высыхают, голоса отлипают друг от друга.
– Я тебе об этом рассказывал в прошлый раз. Ты не помнишь?
– Я идеальный слушатель. Если всё помнить, будет не интересно слушать, разве не так?
Решетчатые ноги осторожно ступают по деревянному полу. Катятся широкие колеса.
– Тогда, может, расскажешь теперь ты?
Смешок:
– О чем я могу рассказать тебе?
– Ты льстишь или утонченно издеваешься? Но, если угодно, почему, например, ты носишь мини-юбку?
Металлические отростки задевают стены. Мы вжимаемся в шкаф. Не убежать. Не скрыться. Хочется зажмуриться. Неужели такое может существовать?
– Это модно.
– Модно?
– Да. И у меня красивые ноги. На мои ноги все заглядываются. Даже директор. Когда он смотрит на меня, он рассматривает только мои ноги.
Неописуемая парочка медленно приближается. Теперь я точно знаю, как выглядят наяву кошмары.
– Предложу альтернативную гипотезу – он смотрит на твои ноги, потому что не хочет смотреть на твое лицо.
– Фи, ты груб и невоспитан.
