Кстати, в новейшем собрании сочинений Хлебникова исправлено «черноглазыя», но «ея» вместе с запятой стоят как прежде.
Старик
Был Иван Алексеевич, по прозванью Старик Лихачев, человек с блеском. В молодости он дружил с Иваном Ивановичем Соллертинским и не очень дружил с Михаилом Ивановичем Стеблиным-Каменским, который позднее переводил исландские саги, «Эдду» и «Круг земной». Это общество описано в книге Вагинова «Козлиная песнь». Говорят, Костя Ротиков там изображает Ивана Алексеевича, хотя сам Старик о сочинителе отзывался крайне сдержанно. Однако в книге преподан глубокий и быстрый поклон Кости Ротикова, так он кланялся вот точно так. Собою Иван Алексеевич был длинный, тощий, изящный. Держался стройно и прямо.
Дед Старика основал в Петербурге медицинский институт. В семье дружили с врачами. Сам Старик рассказывал, как однажды поделился с отцом странным чувством, которое возникало у него при виде культи. Культей тогда было много — война, на улицах их видели часто. Отец расхохотался и посоветовал потолковать с доктором, другом дома. Врач был передовой, фрейдист. Он разъяснил, что впечатления юноши навеяны воспоминаниями о материнской груди, которая по форме очень похожа на культю. А ввиду того что ребенку объясняли, будто «титю унесли вороны», он, увидев ее вновь, приходил в восторг. С тех пор Иван Алексеевич был навсегда увлечен этим предметом. Иногда у него за столом на всю компанию было по три ноги да нескольких рук тоже не хватало.
В тридцать седьмом году Старика посадили. Обвиняли в покушении на вождя и шпионаже в пользу Бразилии — он ведь умел говорить по-португальски. Покушение он отверг, а шпионаж признал и получил десять лет лагерей. «Нельзя было все отрицать, — объяснял Иван Алексеевич. — Впрочем, можно было и просчитаться. Тогда — расстрел». По завершении срока ему намотали еще четыре года за какую-то полнейшую чушь. Из его историй о заключении заслуживает внимания та, где трупами умерших обкладывали снаружи стены барака в морозное время.
В пятьдесят шестом году Ивану Алексеевичу позволили вернуться в Петербург. Он занялся переводами, участвовал в постановке оперы Монтеверди «Поппея» в эрмитажном театре. Литературный вкус его был изыскан и безупречен, но любил он больше всего сцены ампутации, как в «Белом бушлате» Мелвилла.
В свой день рожденья, когда ему стукнуло шестьдесят, Иван Алексеевич надел на голову скверный венок из бумажных цветов неопределенно пунцовой окраски и выглядел в нем с омерзительной прелестью.
Об Ираклии
К лицам, описанным Вагиновым в «Козлиной песни», принадлежал, между прочим, Ираклий Андронников. Его имя иногда упоминается в стихах обэриутов, например у Заболоцкого (поэма «Время»):
Ираклий был лесной солдат,
Имел ружья огромную тетерю…
и
Ираклий говорил, изображая
Собой могучую фигуру:
«Я женщин с детства обожаю…»
После войны его иногда выпускали говорить по радио с манерными интонациями в подражание Соллертинскому и другим выдающимся личностям. Сохранилось стихотворение о нем:
Послышался голос Ираклия:
«Скажите, друзья, не дурак ли я?»
И ответили хором друзья:
«Этот факт отрицать нельзя!»
Не помню, читал я его или слышал. Думаю, что Татьяна Никольская должна знать об этом и больше, и лучше.
Удушающий дух
В Вене, в парке Бельведер есть аллея Сфинксов. Наружность их описана в сонете Алексея Хвостенко:
О лев! Твой взор был темен и глубок
Как скрип крыла по воздуху ночному
Девичья грудь вздымалась по-иному
Когда смотрел я в глаз твоих поток
Зачем остыл и не бурлит восток
Какому умыслу он уподоблен злому?
Зверь-камень мертв, но дева-лев живому
Подвластна времени. Я слышать его мог
Оно лилось и наполняло глину
Души моей твоим, о лев, огнем
Крылатой влагой дева пела в нем
Гимн радости прохлады бедуину
Движения, а тела водоем
Изображал пленительную спину
Конечно, Зигмунд Фрейд, мальчиком гуляя по улицам Вены, должен был видеть этих полногрудых чудищ. Так не между ли их лап скрыты корни учения о Эдипе, раскрывшем суть загадки, которую Сфинкс ему задала?
Три поэтических сосуда
КУВШИН:
сказал поэт Всеволод Некрасов.
Геннадий Айги, кстати тоже поэт, кроме всего прочего, перевел на родной чувашский язык стихи Бодлера.
Это было в Москве, в конце шестидесятых годов. Олег Прокофьев, сын композитора и сам художник и поэт, и жена его искусствоведша Камилла Грэй принимали большое общество, в том числе Айги. К ночи все разошлись, остались лишь близкие друзья. И тут, откинувшись в кресле и слегка прикрыв лоб рукою, усталая Камилла произносит:
— А он милый… Этот ГАИ…
— Что за ГАИ? — спрашивает кто-то в ужасе: мало ли, сошла с ума чужеземная женщина.
— Ну, ГАИ… Который по национальности кувшин…
ГРАФИН:
В послании Алеше в Салехард среди иных, стремящихся в сторону юга, упомянут Гарик Суперфин:
И даже тот, кто более чем финн,
Туда влачит судьбы своей графин.
Как раз тогда Гарика сажали за инакомыслие. Графин же в нашем словоупотреблении близок к кувшину или к арабо-тюркскому «зиндану», то есть опять-таки к затыкаемому сосуду или к каталажке. Об этом, собственно, здесь и говорится.
Иное дело графин в известном рецепте:
Возьми:
Урины семь галлонов,
Талант дерьма, графин лимонов…
Тут графин выступает как мужской род от графини.
ЗИНДАН:
Свою «Эпиталаму Геннадию Снегиреву» Алеша Хвостенко сочинил, будучи посажен в зиндан города Джамбай. Они приехали туда с Иваном Тимашевым по прозвищу Ванька Бог и вступили в противоречия с местной властью. А Снегирев действительно собирался жениться на какой-то невинной девице. Всем обитателям зиндана песня очень понравилась.
Я послал Алеше несколько строк о Ефиме Славинском, о его судьбе:
А ты беги пустыни прочь
И не ходи в Харран Хивинский:
На Вавилонской башне ночь
В Семипалатинске Славинский.
Как раз тогда его приговорили к лишению свободы. Алеша отвечал мне:
