С розового бутона на кусте у подножия памятника взлетела стрекоза и, несомая невидимым воздушным потоком, приземлилась на могилу Магды. Мы с Хеленой смотрели, как ее радужные крылья трепетали на мраморной плите.
– И от этой лжи она стала счастливее? – спросила я, а перед глазами стояла Бернадетт в красных туфельках, с развевающимися юбками, весело танцующая чардаш.
– Конечно. Если она и не стала счастливее, то, по крайней мере, успокоилась. Она с головой ушла в служение церкви и общине. Верила, что искреннее раскаяние поможет ей вернуть потерянных близких.
– Искупление грехов, – тихо произнесла я.
– Да. Сейчас к этому другое отношение, но она всегда стыдилась того, что родила ребенка, не состоя в законном браке. Брак с Бенджамином тогда был для нее невозможен, так как это не одобрили бы представители и той и другой веры. Но их любовь была сильнее предрассудков, и она подарила жизнь Самюэлю.
Голос Хелены сорвался, и я попыталась встать, чтобы уговорить ее прекратить печальный рассказ. Она покачала головой.
– Пожалуйста, позвольте мне закончить. Считайте, что это моя исповедь. Я наказана за то, что недостаточно любила сестру, чтобы сказать ей правду.
Я покачала головой.
– Нет, Хелена. Вы ее любили достаточно, чтобы в одиночестве нести бремя правды. – Я смотрела, как стрекоза расправляла крылышки, через которые просвечивали солнечные лучи, переливающиеся всеми цветами радуги. – Но почему же все изменилось?
– Причиной всему эти проклятые картины. Это они выдали меня в конце концов. После стольких лет лжи правда всплыла именно из-за картин. – Она покачала головой. – Надо было их все оставить швейцарскому крестьянину, когда была возможность.
– Но вы этого не сделали. Потому что обещали Гюнтеру увезти их с собой в Америку, не так ли?
– Да, – едва слышно произнесла она, – Именно потому, что я ему это обещала.
Нахмурившись, я опустила глаза, чувствуя, что больше не в силах сдерживаться, чтобы не задать вопрос, который так долго напрашивался.
– Вы же знали о происхождении этих картин, почему же вы решились продать некоторые из них? Вам, вероятно, нужны были деньги?
Она вызывающе посмотрела мне в лицо. На ее щеках заиграло некое подобие прежнего румянца.
– Вы действительно так думаете? Что мы распродавали картины, чтобы все эти годы обеспечивать себе безбедное существование? – Она потрясла головой. – Нет, до этого никогда не доходило. Надо сказать спасибо Магде. Она была самой умной из нас. Приехав в Штаты, она захватила с собой все деньги, которые мы заработали на записи пластинок, и попросила мужа вложить их в какое-нибудь прибыльное дело, что он и сделал. Сейчас нашим состоянием управляет Финн.
– Но все же вы их продавали?
– Да, вы правы. Но не сразу и не по причинам, о которых вы думаете. Когда мы приехали сюда, я хранила картины в том виде, в котором получила от Гюнтера – свернутыми в трубочку. Но я опасалась, что при долгом хранении они повредятся, поэтому через год решила поместить их в рамы и повесить на стены. Однако я помнила, что Гюнтер просил меня скрывать их от посторонних глаз, и я даже не хотела гадать, кого он имел в виду. Поэтому я сама поместила их в рамы и повесила на стены в ожидании его появления.
Она вздохнула, и я позволила ей прислониться ко мне, пытаясь взять на себя часть тяжелого бремени, которое она столько лет несла на своих хрупких плечах.
– Долгое время я пыталась писать в венгерское правительство и даже в Ватикан, чтобы выяснить, что же произошло с детишками и монахинями. Я не обращалась за помощью к мужу Магды, потому что не хотела, чтобы кто-либо знал о той чудовищной лжи, которую я так долго поддерживала. В любом случае не думаю, что это помогло бы. В Европе в то время царили такая неразбериха и разруха, а потом в Венгрии к власти пришли коммунисты, которые все контролировали. Я продолжала рассылать запросы, но не получала никакого ответа.
– И продолжали держать у себя все эти картины.
– Именно так. И долгое время продолжала думать, что их действительно сняли со стен Базилики Святого Иштвана, чтобы спасти от разграбления. В эту ложь так легко было поверить. Ведь десницу святого Иштвана, которая хранилась в базилике, во время войны тоже забрали оттуда и спрятали, вот я и убедила себя, что делаю благородное дело, спасая сокровища искусства. Я радовалась, что их не захватили нацисты и что я приняла участие в их спасении. До того дня… – Она на мгновение замолчала. – Того самого злосчастного дня, когда мы с сестрами пошли на выставку произведений голландских мастеров в Музей искусств Гиббса. Большая часть экспозиции была посвящена картинам художника Ванн дер Верффа, включая триптих, изображающий грушевое дерево летом, весной и осенью. Рядом с этой группой картин была маленькая табличка, где указывалось их происхождение и значение. Там было написано, что четвертая часть полиптиха, изображающая дерево зимой, принадлежала семье Рейхманн и была либо утеряна в результате бомбежек Будапешта во время войны, либо похищена нацистами. Но я-то знала, что она вовсе не была утеряна. Потому что она во всей красе висела на стене столовой у нас дома.
– И что на это сказала Бернадетт?
– Она ничего не сказала. Бернадетт имела обыкновение очень долго изучать в музеях каждый экспонат и отстала от нас с Магдой, любуясь картинами в зале, который мы уже прошли. Поэтому я срочно притворилась, что вдруг почувствовала себя плохо, а поскольку Бернадетт всегда была примерной и заботливой сестрой, то немедленно согласилась уехать. По дороге домой меня действительно вырвало, так что она поверила в мое притворное недомогание.
Со старого дуба спрыгнула белка и со скоростью молнии понеслась по редкой траве, остановившись лишь, чтобы схватить желудь у надгробия Магды, и побежала дальше, скрывшись под соседним деревом. Я с удивлением заметила, что стрекоза не стронулась с места, словно хотела дослушать рассказ Хелены.
Хелена кашлянула, чтобы прочистить горло.
– Я была в полной растерянности и не знала, что делать. Так много времени прошло, и я не решалась признать, что все это время картины находились у меня, боялась, что меня арестуют. Но прежде всего я не хотела, чтобы обо всем узнала Бернадетт. Это бы разрушило душевный покой, который она находила в служении общине. И в то же время у меня было непреодолимое желание избавиться от картин, словно они сами были запятнаны кровавым преступлением. Мне надо было сделать хоть что-то, чтобы исправить несправедливость. Магда подсказала, что неплохо бы их продать – моя умная сестра всегда находила выход из любой ситуации. Поначалу она пыталась найти членов семьи Рейхманн, чтобы понять, что можно придумать, как вернуть им картины, не раскрывая, откуда они появились. – Она ненадолго замолчала. – Магда и сообщила мне, что с ними произошло и что погибла вся семья. Ходили слухи, что вроде бы выжил кто-то из детей, но она не нашла подтверждения этой информации и даже не смогла выяснить имя уцелевшего.
– Ее звали Сара, – тихо произнесла я. – И она действительно выжила. Это бабушка Джейкоба Айзексона.
