Вокруг меня взметнулись целые облака пыли. Я принялась чихать, но все же была исполнена решимости выполнить свою миссию. Я быстро подошла ко второму окну и раздернула шторы, уже не пытаясь оторвать шнур, а потом отступила на несколько шагов назад, чтобы полюбоваться плодами своих усилий.
Несмотря на бушующую за окнами грозу и бьющий по стеклу дождь, свет, проникающий через огромные окна во всю стену, мягко опустился на комнату, как призрачная вуаль, прогоняя тени и освещая темные прямоугольники на стенах. Оттуда, где я стояла, казалось, что они все составляют странную фигуру – лицо с двумя глазами, носом и неулыбчивым ртом. В приглушенном свете пасмурного дня от стены, казалось, исходило напряженное ожидание.
Без дальнейших раздумий я вернулась к роялю, подняла огромный тяжелый верхний щит, с трудом удерживая его одной рукой в попытке найти правильное положение. Закрепив его, я отступила назад, чтобы посмотреть на рояль. Казалось, я ждала, что он вдруг заиграет сам по себе или же рассыплется облаком пыли, словно труп из древней гробницы, впервые за тысячу лет оказавшийся на солнце.
Я не представляла, сколько времени прошло с тех пор, как я вышла из комнаты старухи, но, видимо, достаточно для того, чтобы она поверила, что я в конце концов покинула ее дом навсегда. Я снова присела на скамейку у рояля, не торопясь выбрала правильную высоту и расстояние между мной и клавишами инструмента. Открыла крышку, пригляделась к черно-белым клавишам, как к странным друзьям, а потом осторожно опустила на них пальцы. Мне вдруг показалось, что я слышу, как таящаяся в них музыка растекается по пальцам, наполняя вены, всю меня, и гулко отдается в том месте груди, где я наглухо заперла все воспоминания, потеряв от них ключ. Рояль на миг представился мне одним из «хранителей тайн», которые плела Да Джорджи – корзинкой, крышка которой подпрыгивала, а бока подрагивали от рвущейся на свободу музыки.
Правой рукой я нащупала первую ноту, с которой начинался ноктюрн, и, не нажимая на клавиши, вообразила его начало, медленное, словно неспешная походка. Andante sostenuto. Я не исполняла эту вещь с четырнадцати лет, но тем не менее помнила каждую строку, и каждая ее нота хранилась в моем сердце. Наверное, если бы я дожила до ста лет, то все равно смогла бы сесть за пианино и исполнить его по памяти.
Во всем этом было нечто большее, чем просто искусство извлекать из инструмента звуки и знание нот. Я понимала, что старуха пыталась меня запугать, играя на моем нежелании воскрешать мертвых. Элеонор, отец которой плакал, когда она исполняла Шопена, давно исчезла, словно береговая линия после шторма. Она существует под слоем воды, но скрыта от глаз.
Я растянула пальцы левой руки во всю октаву от ми-бемоль до ми-бемоль, уже готовая начать играть регтайм Скотта Джоплина, чтобы у старухи, которая, я была в этом уверена, с нетерпением ждала музыки, взорвались уши. Но остановилась, вспомнив ее последние слова. «Идите и играйте. Я хочу послушать Шопена». Когда Хелена во второй раз попросила меня сыграть Шопена, она не уточнила, какое именно произведение хочет услышать.
С ехидной улыбкой на лице я начала играть «Полонез ля мажор», более известный как «Военный». Услышать эту вещь вместо обещанного ноктюрна – то же самое, что выйти на улицу во время грозы и обнаружить, что с небес на вас струится патока.
С точки зрения техники полонез не требовал особой виртуозности – того, что я называла акробатическим трюкачеством на клавишах, – но все же поглотил все мое внимание, так как надо было часто пробегать обеими руками по целым октавам и темп – allegro con brio — был очень быстрым. Я настолько слилась с музыкой, что не услышала, как Финн зовет меня по имени, пока он не подошел к роялю вплотную и не позвал меня еще раз:
– Элеонор!
Я остановилась на середине музыкальной фразы, мои руки зависли над клавишами, пока я не пришла в себя и не положила их на колени. Он успел переодеться и сейчас выглядел как обычно, в брюках цвета хаки и трикотажной тенниске. Я подняла взгляд, не зная, чего ожидать.
– Тетя Хелена просила передать, чтобы вы сыграли что-нибудь другое. Она сказала, что вы знаете, о чем идет речь.
Я нахмурилась, делая вид, что понятия не имею, о чем он говорит.
– Она просила сыграть что-нибудь из Шопена, а это один из его полонезов.
– Понимаю. И нам с Джиджи очень понравилось, но тетушка Хелена сказала, что эта музыка звучит так, словно ребенок бьет по клавишам палкой. Сестре Уэбер пришлось дать ей средство от головной боли.
– Извините, видимо, я не поняла! – чуть не задохнувшись от возмущения, произнесла я и поняла, что мой голос был похож на жалкий писк. Конечно, я давно не практиковалась, но, несомненно, мое исполнение вовсе не было таким дурным, как это представила Хелена.
Словно предвидя, что я собираюсь сказать, Финн поднял руку.
– Я вовсе не сказал, что согласен с ней. Мое первое впечатление остается прежним. Она просто просит вас сыграть что-то другое. То, что она вам заказала.
Я напряглась.
– Она прекрасно знает, почему я не могу играть эту вещь, и просит меня сделать это, потому что знает, что в этом случае мне придется уйти.
Он бросил на меня встревоженный взгляд.
– Не представляю, почему она вас так невзлюбила, но, по крайней мере, она проявляет хоть какие-то эмоции, чего не было с тех самых пор, как мы забрали ее из больницы домой. Польза от вашего присутствия очевидна. Поверьте, вы нам здесь очень нужны.
Кого он имеет в виду, говоря «мы»? Я посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, впервые увидев в нем человека, который чуть не потерял ребенка. Да, девочка уже почти четыре года была в состоянии ремиссии, но одному богу известно, сколько Финну пришлось пережить. Горе имеет множество обличий, и, глядя на Хелену Жарка, я подозревала, что за ее отчаянием скрывается нечто большее, чем просто боль от потери сестры.
– Вы сказали, что первым обнаружили двоюродных бабушек, и Бернадетт уже скончалась, а Хелена умирала от голода. – Я нахмурилась в попытке прояснить картину. – Почему же Хелена не позвала на помощь?
В неясном свете его лицо казалось высеченным из камня – мрамор и игра теней.
– Она не хотела жить без сестры.
Я начала неспешно перебирать клавиши большим и средним пальцами правой руки, в свете пасмурного дня эти звуки прозвучали мрачно и одиноко.
– Она сама вам так сказала?
Он слегка покачал головой.
– Она напрочь отказывается это обсуждать.
Мои пальцы застыли на клавишах, когда я вспомнила почти пустую спальню наверху и дверь, которая должна была оставаться закрытой, храня за замком чьи-то тайны.
– Когда в последний раз вы слышала, как Бернадетт играет на рояле?
Он на мгновение задумался.
– Не припомню. Я обычно навещал их раз в неделю, и Бернадетт играла для нас после обеда. – Нахмурившись, он принялся нервно ходить по комнате, от одного окна к другому. Надо сказать, в офисе он это тоже делал, когда обдумывал что-то важное, и его секретарша Кэй часто ворчала, что он портит старинный ковер. Финн ненадолго остановился и начал разглядывать отдернутые шторы, словно впервые заметил тусклый свет, льющийся из окон. Потом он повернулся и взглянул на меня. – Был канун Рождества. Я запомнил это, потому что в тот день мы с Джиджи распевали рождественские гимны в компании нескольких соседей. Я не смог появиться у них до конца января по причине нескольких запланированных деловых поездок и приехал уже после Крещения. Рождественскую елку и украшения еще не убрали, что было совсем не характерно для тетушек. А когда Джиджи попросила Бернадетт что-нибудь сыграть, та ответила, что больше не прикоснется к инструменту. Рояль был закрыт, и я не припомню, чтобы слышал ее игру с того самого Рождества.
