— Значит, с биологией и химией вы особо не дружите?
— Постольку поскольку.
— Понятно. Тогда я постараюсь быть максимально доступным.
Варя фыркнула.
— Уж пожалуйста.
— В ходе наших экспериментов проявилось необычное, нелогичное и никем не предсказанное явление, и казус Сырцова это подтверждает. В какой‑то момент сознание наших подопытных способно сделать бросок назад, в прошлое, и как бы переселиться в тело того человека, кто фактически являлся его отцом. Мы уже зафиксировали несколько подобных переходов. Важным условием для перехода является то, что человек не должен быть в сознании. Как происходит этот переход? Почему? На основании чего? Почему и как человеческая личность возвращается назад? Мы пока не знаем. Больше того, в некоторых случаях она, эта личность, в сегодняшний день так и не возвращается. Или — пока не возвращается. Ее бывшие носители, ставшие просто телами, так и продолжают оставаться в коме. Но мы продолжили экспериментировать в этом направлении. Больше того, мы создали некий препарат, который целенаправленно позволяет человеку — точнее, его сознанию — отправиться в прошлое. Там он обычно вселяется в тело того, кто был его пращуром. Пока мы экспериментировали только на короткой дистанции — то есть сегодняшний экспериментатор занимал тело своего отца на отдалении в двадцать, двадцать пять, тридцать лет.
— А откуда вы это узнали? — спросила Варя. — По рассказам вернувшихся?
— Нет, не по рассказам. Точнее, не только по рассказам. Тем более что вернулись в свое тело, увы, далеко не все. Мы уговаривались с теми, кто отправлялся назад, в девяностый, девяностой пятый, двухтысячный год. Каждый из них должен был в определенном месте закопать в закупоренной банке записку: я такой‑то, прибыл из две тысячи такого‑то года, нахожусь в теле такого‑то. И — можете себе представить! В двух случаях из трех эта бумажка дошла до адресата! Мы выкапывали ее сейчас — на старой бумаге, пожелтевшую!
— Вы сказали «в двух из трех». А что было в третий раз?
— А еще раз посылки в условленном месте не оказалось — то ли выкопал кто‑то другой, то ли почва обрушилась, то ли наш посланец не сумел сделать условленное.
— Как же эти люди потом возвращались? В наше время? В свои тела?
— Ну, во‑первых, вернулись не все. Во‑вторых, решение оказалось остроумным: в том году, в котором они оказывались, они являлись ко мне тогдашнему. И протягивали листок с химической формулой препарата. (Перед своей экспедицией они заучивали его наизусть, ничего ведь в прошлое взять нельзя было.) Я‑тот‑что‑в‑прошлом, в девяносто первом, втором, третьем изготовлял субстанцию. И вкалывал субъекту. И тот возвращался в наши дни.
— И вы тогда — двадцать лет назад — шли на это? К вам, молодому тогда ученому — или студенту, кем вы были? — являлся человек, давал вам формулу, и вы покорно производили для него снадобье?
— Да. Они сулили мне деньги.
Голова у Вари пошла кругом.
— И вы, здешний, сегодняшний — вы помните о тех визитах двадцатилетней давности?
— Да.
— И вы никогда не задавались вопросом, что бы это значило? Почему к вам являлись эти типы?
— Задавался. И именно поэтому стал специализироваться в том научном направлении, что они невольно мне подсказали.
— Раз так, значит, возможно влиять на прошлое?
— Да. И это доказанный факт.
— Доказанный? Как?
Профессор достал из кармана и бросил на журнальный стол два фотографических отпечатка. На обоих изображено было дерево. Одно — гармоничное, со всей своей кроной. Второе — такое же, только наполовину обрезанное. При этом ветви его обкорнали не теперь, не сегодня. Срезы давным‑давно зажили, заросли, затянулись.
— Догадываетесь, что произошло?
— Кажется, да.
— Вот именно. Один из наших беглецов в прошлое некогда, двадцать пять лет назад, остриг выбранное нами заранее молодое деревце. Мы вели за ним непрерывное наблюдение. И вот, представьте себе, в какой‑то момент, вдруг, ни с того ни с сего, это подопытное растение лишается всей своей кроны! Оцените таймер!
Варя глянула. На том фото, где дерево было в неприкосновенности, значилось 05/13/2016; 6:28:33 р.м. — то есть, если переводить с американского, тринадцатое мая шестнадцатого года, 18 часов 28 минут и 33 секунды. На следующем фото, где оно представало обкорнанным, с половиной веток, цифры показывали почти то же самое, лишь секундой позже: 05/13/2016; 6:28:34 р.м.
— И поверьте! Мы же вели непрерывную съемку! Ни человеческому глазу, ни замедленному воспроизведению невозможно различить момент, когда дерево, полное плодов и листьев, вдруг само собой превращается в уродливую половинку!
— И что же это значит?
— А то, что в тот самый момент изменение, которое совершил наш человек в прошлом — когда он взял и отпилил к чертовой бабушке половину ветвей, — оно, это изменение, взяло и достигло будущего. Добралось до нас. И с того момента, как он дерево искалечил, человеческая история потекла по‑другому. В ней, в этой новой истории, и теперь уже навсегда, у этой яблони будет только половина веток и половина плодов.
— Но «эффект бабочки»… — пробормотала Варя. — Можно ведь навсегда изменить всю жизнь…
— Вы хотите сказать, что этими яблоками, так и не созревшими, не накормится какой‑нибудь мальчик, у него случится авитаминоз, он умрет раньше намеченного, и у него не родится, к примеру, сын, который сделает важнейшее открытие?
— Что‑то примерно в таком духе…
— Вы знаете, у меня другая теория. Есть, конечно, люди и события, которые сильно повлияли на цивилизацию: Вашингтон, Гитлер, Авраам Линкольн… Но в целом человеческую историю можно представить как шарик, который лежит внутри желоба. На него могут действовать миллионы и миллиарды сил, которые будут толкать его в разные стороны. И шарик может как бы вибрировать, болтаться внутри этого желобка — но наружу не вылететь. Трудно себе представить, как и с какой силой надо его вытолкнуть, чтобы он вылетел из предназначенного ему «хаф‑пайпа» и улетел в другой, соседний. А вот жизнь, свою собственную и семьи, — да, из прошлого можно переменить. Наш человек половину веток у молоденького деревца обломал — а если б он задушил в колыбели, скажем, своего начальника? Пока мы подобных экспериментов не проводили, но, думаю, все впереди. Существует и другая теория. Через определенный промежуток времени — не знаю какой — одна секунда, пять минут или сутки — Вселенная создает своего рода резервную копию нашего мира. Как компьютер, когда мы в той же программе «Ворд» работаем, всякие пять минут (или сколько мы запрограммируем) резервные копии текста создает. Однако в случае со Вселенной эти копии начинают жить своей жизнью. Как правило, инерция мира настолько велика, что происходящее в этих копиях практически совпадает с основным миром. Но иногда случаются и впрямь судьбоносные периоды, судьбоносные (как говорилось в СССР) перемены, после которых история всей Земли может пойти по‑другому. И наша страна, сначала Советский Союз, а теперь Россия, в силу своей величины и мощи (теперь, к сожалению, все более утрачиваемой) способна переменить не только свою участь, но и жизнь всего человечества. Простой пример: возьмем март восемьдесят пятого года. Как известно, генеральным секретарем ЦК КПСС тогда избрали Михаила Сергеевича Горбачева. И понеслось. Началась перестройка, в результате которой мы имеем, что имеем. А если бы к власти тогда пришел кто‑то более консервативный? Не склонный к новациям? Устремленный на сохранение статус‑кво? К примеру, Гришин или Романов? Совершенно понятно, что изменения в Советском Союзе все равно бы случились — просто потому, что нежизнеспособная это была конструкция и явно доживала последние дни или годы. Однако какими бы стали модификации, когда бы к власти дорвался консерватор? Возможно — в итоге более обвальными, тяжелыми, кровавыми. А возможно, наоборот — более разумными и постепенными. Или другой момент, опять‑таки из нашей, российской истории. Что, если бы в августе девяносто первого путчисты отдали бы приказ штурмовать Белый дом и расстрелять сопротивление во главе с Ельциным? Ясно, и тогда бы история нашей страны (да и всего человечества) потекла иным путем. А вот другой эпизод, тоже нашенский и, казалось бы, на первый взгляд, особого отношения к судьбам Родины и мира не имеющий. Четвертого октября пятьдесят седьмого года мы запустили первый спутник. А если бы, представим, не было на свете Сергея Павловича Королева? Уморили его в сталинских застенках, например? Тогда бы, совершенно ясно, наш спутник не полетел — только такой пассионарий, как Королев, устремленный к звездам, мог убедить руководство страны, что он нужен. Не было бы пропагандистского шума по этому поводу, не отправился бы первым в космос Гагарин. Наверняка пионерами стали бы американцы — не спеша принялись осваивать ближний космос в начале шестидесятых. Но на Луну бы не полетели — зачем им та Луна, если не хочется утереть нос Советам? А Советский Союз, в свою очередь, не получил бы мощной пропагандистской подпитки в виде собственных космических успехов и, возможно, благодаря этому стал бы разваливаться не в конце восьмидесятых, а гораздо раньше…
