Песню дружбы запевает молодежь, молодежь, молодежь!
Эту песню не задушишь, не убьешь! Не убьешь, не убьешь!
Но вокруг, кроме музыки, чувствовалось присутствие людей, которые напряженно вглядывались в него. Кто‑то произнес:
— Сергей, Серега! Да что с тобой? — и его осторожно потрясли за плечо.
Голос и рука были мужские.
«Сергей, — подумалось Данилову, — они называют меня Сергеем, как отца. Отлично. Значит, переселение удалось».
Он осторожно открыл глаза. Над ним склонились двое молодых парней. Русские, юные, странно постриженные и немного странно одетые.
— Ты чего, Серег? — произнес вдруг один, тот, что похудее. — Вдруг, ни с того ни с сего — кувырк…
— Не знаю, — прохрипел Данилов. Собственный голос был как чужой, звучал непривычно, непохоже. — Что‑то голова закружилась.
А музыка продолжала наяривать:
Каждый, кто честен,
Встань с нами вместе!
Против огня войны!
— Может, «Скорую» вызвать? — спросил второй заботливый друг, тот, что потолще.
— Да нет, какая «Скорая»! Музыку выключите.
Первый послушно метнулся к черной тарелке громкоговорителя — Данилов и не помнил таких. Убрал звук. Стало полегче.
Алексей принялся тяжело подниматься. Тело плохо слушалось, было как чужое. Вот именно, чужое. Он посмотрел на свои руки — похожи, но не его. Вернее, они выглядят как руки его отца, когда тот был молодым. Вот именно: руки отца.
Данилов присел на кровать. Голова кружилась. Но все‑таки интерьер он разглядел: комната, в которой он пребывал, очень смахивала на общежитие. В общаге, в ДАСе
[17], он проживал, когда учился на журфаке, и неплохо помнил тот немудрящий уют. Но тут все смотрелось гораздо более аскетично: три панцирные кровати с одеялами армейского образца, три тумбочки, один стул, большой круглый стол посредине, над ним лампочка в абажуре. Ни ночников, ни бра, ни картин на стенах. Сиротский неуют.
И ни одного зеркала. Да, зеркало бы не помешало.
Невольно пролетели мысли: «В конце восьмидесятых мой отец был уже большим человеком. Главный инженер или, кажется, даже директор комбината. При чем здесь общага?»
Он прилег. Голова перестала крутиться. Лица парней, что участливо над ним хлопотали, были ему совершенно незнакомы.
Да и одеты они совсем не по моде конца восьмидесятых. Тогда все таскали «варенки» — вареные джинсы, а также узкие брюки и свитера с орнаментом. Начиналась мода на кожаный куртяк. Парни в ту пору стриглись, выбривая виски. А эти — один в широкой рубашке, другой в ковбойке, и штаны у обоих широченные. И подстрижены, как в армии, без затей — бокс и полубокс.
А, вот что: на столе, небрежно сложенная, валяется газета.
Алексей прохрипел — голос по‑прежнему не слушался:
— Свежая?
Один из парней хмыкнул:
— Ты че, Серег, к политинформации решил готовиться? Самое время.
А второй:
— Вчерашняя.
— Дай, пожалуйста.
Тот протянул.
«Вечерняя Москва». Верстка совершенно непривычная. В глаза бросилась фотография: толпа людей, в пальто, с биноклями и телескопами, выглядывает что‑то вверху, в темноте. Заголовок: «Сегодня в московском небе». Ниже подзаголовок: «Мы видели первый спутник». Он нетерпеливо стал искать дату.
Вот и она: «11 октября 1957 года, воскресенье».
Первая тетрадь Данилова
14 октября 1957 года
Дорогая Варя!
Я не знаю, когда и как я смогу отправить тебе это письмо. И смогу ли вообще. И получишь ли ты его когда‑нибудь. Скорее всего, нет.
Но я все равно буду тебе писать.
Писать — и тщательно прятать. Потому что если кто‑то прочтет то, что я здесь корябаю, точно отправят в психлечебницу. А то и за антисоветскую пропаганду можно загреметь — статью пятьдесят восемь — десять, по‑моему, еще никто не отменял. Хотя, как говорят, никого особо не хватают, как при Сталине, но все равно какие‑то вещи здесь говорить, а тем более писать, категорически не рекомендуется. Взяли ведь недавно и теперь судят, рассказывают, Револьта Пименова
[18] и его кружок. Вся вина — не то чтобы осуждал ввод советских танков в Венгрию, а просто спрашивал: может, без этого СССР мог бы обойтись? Может, венгры лучше бы сами разобрались?
Да что это я наладил о политике! Теперь о себе.
Когда я смотрюсь в зеркало, на меня глядит чужое лицо. Первое время я даже пугался. Теперь постепенно привыкаю, но до сих пор странно и немного жутковато.
Лицо это — моего родного отца. Похожее на то, каким я знаю его — и помню по старым черно‑белым фотографиям.
Мне здешнему семнадцать с небольшим лет. Дата моего рождения (как и отца) — двадцать первое марта тысяча девятьсот сорокового года. Она записана в паспорте.
Паспорт непривычный: небольшая серо‑зеленая книжица с черно‑белой фотографией. В моем тутошнем записано: Данилов Сергей Владиленович, ниже — национальность (русский). Паспорт мне выдали в паспортном столе города Энска (отец мой, как и я, если ты помнишь, родом оттуда) шестого мая пятьдесят шестого года. Там я и был прописан, а здесь, в столице нашей Родины, городе‑герое Москве, у меня прописка временная, в общежитии Московского технологического института.
Да! Я учусь (как когда‑то отец) в Московской Техноложке, и этим, конечно, судьба мне здорово подсуропила. Вчера я впервые сходил на занятия, и это был, конечно, кошмар. Лекции по истории КПСС — еще ладно, только скучно невыносимо, и три четверти вранья, но хотя бы слова, которые лектор произносит, более‑менее понятны. А вот матанализ, семинар по начерталке!.. Ощущение странного, тяжелого дежавю. Вроде все, о чем толкует лектор — пределы, интегралы, дифференциалы, — я когда‑то видел, больше того, по отдельности даже знаю. Но вот как все эти формулы и данные сопрягаются друг с другом, как из одного выходит другое — представления не имею. Вероятно, те сведения, что когда‑то получал в школе и институте отец, и прекрасно (судя по его дальнейшей карьере) ими оперировал, в его мозгу (а теперь моем) сохранились. Но нынче его телом и его головой завладел я. А значит, мне следует устанавливать связи между всеми этими знаниями, им накопленными. А у меня с этим никак. Нет опыта, нет умения, нет сноровки. Полный ноль на выходе (как здесь говорят).
