— А почему я? — спросила, закрасневшись, Лариса.
— Скажу откровенно. Комитету комсомола института и главному редактору нашего издания очень понравилось ваше выступление на собрании факультета. И они выдвинули идею шире привлекать вас к общественным акциям, в том числе на страницах «Технолога».
— Но я ведь ничего не понимаю в театре… — продолжала сопротивляться она, не столько кокетливо, сколько от неуверенности и излишней ответственности. Еще бы! Ей предлагают выступить в советской партийной печати (а печать тут вся была советская и партийная) — а вдруг она не справится с выпавшей на нее высокой ответственностью?
— Ничего страшного, нам важен как раз взгляд неискушенного зрителя.
— Вы, что ль, тот студкор, что с Лариской пойдете? — спросила тут, стрельнув глазами, одна из ее товарок, бойкая, пышная девица.
— Да, я.
— А можно я вместо нее?
Последнее предложение, кажется, решило дело. Метнув в сторону нахалки сердитый взгляд, девушка взяла у меня заветный билетик.
— Ну хорошо. Я постараюсь.
— Не «постараюсь», а следует обязательно быть. Иначе вы сорвете важное общественное мероприятие.
Нечего говорить, что на «важное общественное мероприятие» я шел назавтра с внутренней дрожью. Не каждому выпадает случай отправиться на свидание с собственной семнадцатилетней матерью!
Я нагладил брюки, постирал и отпарил свою самую лучшую рубашку и даже надел свой единственный галстук. Я достаточно прожил в тутошнем мире, чтобы понять иерархию мероприятий, на которые следовало надевать галстук. Поход в театр с девушкой был явно из их числа.
Не знаю, просветили ли девушку подружки, или она сама дотумкала (опять словечко из здешнего жаргончика), что «важное общественное мероприятие» подразумевает под собой свидание, но Лариса тоже явилась во всеоружии. Роскошная грива волос была уложена на бигуди и тщательно расчесана, ноготки покрыты домодельным маникюром, над ножками порхает юбка‑колокол а‑ля Людмила Гурченко из недавнего хита — «Карнавальной ночи».
Мы встретились на ступеньках перед филиалом МХАТа на улице Москвина — теперь это Петровский переулок. В нашем времени в этом здании, выстроенном в псевдорусском стиле, квартирует Театр наций, куда мы с тобой, Варя, увы, так и не сходили по причине дефицита и страшной дороговизны их билетов.
Но тут лишнего билетика особо никто не спрашивал, да и аншлага не предполагалось. Студия молодых актеров еще не сделала себе никакого имени, хотя искушенные зрители о ней говорили.
Лишний раз подтверждая, что у нас свидание, я поддержал юную даму под руку, принял у нее в гардеробе пальто. В буфете, хоть она и порывалась заплатить за себя, заказал бутылку ситро и два бутерброда с паюсной икрой. Чокнувшись с Ларисой ситро в граненых стаканах, я предложил перейти на «ты». Она немного даже засомневалась — не слишком ли стремительно сближение? — но согласилась. Все больше девушка свыкалась с мыслью, что я питаю к ней личный интерес. Жаль будет разочаровывать ее в самых лучших чувствах, но это необходимо, как горькое, но нужное лекарство.
Мы прогулялись по фойе, украшенному фотографиями мхатовских корифеев. Публика была с бору по сосенке — в основном молодежь и провинциалы, коим случайно всучили билеты кассиры и распространители. Но были и начинающие знатоки, привлеченные, в основном, тем, что по первому спектаклю студии, «Вечно живые», сняли фильм «Летят журавли», который только что, двенадцатого октября, в рамках предъюбилейного показа к сорокалетию Октября, вышел на экраны Москвы.
И тут сквозь фойе в сторону зрительного зала стремительно прошел, почти пробежал, высокий плечистый молодой человек в ковбойке. Он был никем не узнан — да и откуда ему быть узнанным, если за плечами всего одна роль целинника в кино и пара работ в театре — в спектакле «Конек‑горбунок» да в вышеупомянутой пьесе Розова, которую, конечно, театральная Москва смотрела — но страшно узок круг этой театральной Москвы! Однако я‑то его, столь восхитительно молодого, узнал! И — остановил, окликнул:
— Олег Николаевич!
Польщенный, что его опознали, да еще и обратились по имени‑отчеству, тридцатилетний Олег Николаевич Ефремов (да‑да, это был он!) остановился и доброжелательно обратился ко мне:
— Простите? Мы знакомы?
— Я восхищаюсь вашим творчеством. «Вечно живые» — вообще блеск. И тем, что вы создаете новый театр — тоже.
Лариса внимательно прислушивалась к нашему диалогу. Я понимал, что он добавляет мне очков в ее глазах, что совершенно не входило в мои планы (скорее, наоборот), но никак не мог удержаться от возможности поговорить, с ума сойти, с молодым и никому не известным самим Ефремовым!
— Ну, «новый театр» — это слишком сильно сказано, — загудел актер. — Пока это всего только студия…
— И тем не менее, помяните мое слово, совсем скоро ваша студия станет настоящим театром. Назовите его «Современник».
— «Современник»? — удивленно вздернул брови Ефремов. — А что, хорошее название. А вы, простите, театральный критик?
— Нет‑нет, я просто увлекаюсь театром. А вообще я здесь проездом… — «Хотелось бы мне в это верить», — тут подумалось мне.
— Надеюсь, наша новая премьера вам тоже понравится.
— Не сомневаюсь. И вообще, Олег Николаевич, вашему театру суждено большое будущее, — сказал я чистую правду. — А вы вдобавок однажды возглавите МХАТ.
— Ну, в этом я тоже нисколько не сомневаюсь, — слегка самоиронично, но довольно серьезно ответствовал будущий народный артист и Герой соцтруда. — Извините, мне пора. — Он пожал мне руку и пробежал в сторону кулис.
А тут и звонок прозвенел, капельдинеры раскрыли двери, и мы с Ларисой прошли в зал.
Спектакль я подробно описывать не буду — если хочешь, посмотри старый фильм, шестидесятого, кажется, года, который называется «Шумный день». Но в театре та давняя и наивная пьеса смотрелась, конечно, иначе. Куда как ярче. И вообще! Если и есть какие‑то преференции от путешествий во времени, то они в том, чтобы увидеть на сцене юных, худеньких, совершенно никому в тот момент не известных и очень старающихся актеров: Евстигнеева, Квашу, Волчек, Людмилу Иванову, Толмачеву, Табакова… Наверное, не было в тот вечер человека в зрительном зале, который громче меня бы хлопал и даже выкрикивал «Браво!» — что выглядело очень странно в пуританском советском зрительном зале, так что Лариса, да и другие театралы, на меня с подозрением посматривали. Но я ведь аплодировал далеко не только этому спектаклю и артистам, что заняты в нем, — я ведь еще всем их будущим спектаклям и фильмам, о которых они сами еще не ведали, аплодировал. На поклоны вытащили и Ефремова — вот он меня со сцены отличил и даже пару раз с улыбкой мне в зал покивал.
После спектакля я предложил Ларисе пройтись. Она согласилась. Было досадно и совершенно не входило в мои планы, что она все больше и больше воспринимает наш поход как банальное свидание — тем больнее будет разочарование. Но что я мог сделать? Для разговора с ней мне требовался разгон, а для него — место и время. Вдобавок до метро шагать все равно было далеко. Станцию «Пушкинскую», не говоря уж о «Горьковской» или «Чеховской», пока не то что не построили, но даже еще не проектировали.
