Я сократил расстояние между нами шагов до трех и проговорил:
— Сергей Павлович, прошу вас! Несколько слов тет‑а‑тет. Это очень, очень важно. — И тут я произнес фразу, которую готовил и обдумывал весь этот вечер на подоконнике в чужом доме на улице Коминтерна. — Дело касается тяжелого спутника и программы полета человека.
Лицо Королева дернулось и нахмурилось. Я его зацепил. Вряд ли он знал в лицо всех сотрудников своего КБ — их у него работали тысячи, если не десятки тысяч, однако секретность там была совершенной. Люди в соседних комнатах не знали, чем занимается коллега, который трудится за стенкой. И тех, кто разрабатывал тяжелый спутник, равно как и тех, кто готовил первый полет человека (а его уже начинали готовить), Сергей Павлович наверняка в лицо знал всех. И я к их числу не принадлежал.
— Ну?! — грозно проговорил он.
— Только пусть он отойдет, — я указал на телохранителя.
— Иди покури, — коротко скомандовал Королев.
— Но Сергей Павлович! — завозражал тот.
— Иди, — проговорил главный конструктор тоном, которого трудно было ослушаться.
И прикрепленный сотрудник слинял.
— Сергей Павлович, — начал я, — не спрашивайте, почему и как, и не считайте меня сумасшедшим или шпионом, но мне ведомы очень многие вещи из вашей биографии — как из прошлого, так и из будущего. — Лицо главного конструктора дрогнуло, и он явно решил, что перед ним натуральный псих, и готов был через секунду позвать своего охранника. Я зачастил: — К примеру, у вас после допросов в НКВД дважды сломана челюсть. А после зимовки в ГУЛАГе на Колыме недостает четырнадцати зубов.
Главный конструктор внимательно рассматривал меня. Он не понимал, кто я и откуда. Первая версия о моей ненормальности пропала, потому что я говорил правду. О тех фактах, что я сообщал ему, мог знать его личный врач — но я никак не был его врачом. Об этом могли ведать во вездесущем (как считалось тогда) КГБ. Но зачем КГБ устраивать подобное представление на ночной улице? Чтобы не дать ему опомниться, я быстро продолжал:
— Первый спутник первоначально планировалось запустить шестого октября, но потом вы испугались, что американцы опередят, и настояли на том, чтобы стартовать четвертого. — А вот эту информацию знали, кроме Королева, только самые его близкие — сподвижники, заместители (но никак не врачи). И это заставляло ко мне, как минимум, присмотреться: откуда я вызнал все эти столь разные тайные сведения? Поэтому выражение лица Сергея Павловича сменилось на заинтересованность — пусть хмурый, но интерес. А я продолжал: — Это прошлое, но я знаю и будущее. Вы убедитесь в этом довольно скоро. Например, тяжелый спутник вы запустите четвертого ноября этого года, с собачкой Лайкой на борту. Потом вы пошлете спутник на Луну — не с первой попытки, но он врежется в нее, а потом, в пятьдесят девятом, вам удастся сфотографировать ее обратную сторону. А в 1961‑м в космос полетит первый советский человек, летчик, майор Гагарин.
— В шестьдесят первом? Что‑то поздновато, — тяжело усмехнулся Королев. Он рассматривал меня как диковинное насекомое, как странный, может быть, внеземной объект. Скорее всего (решал он), перед ним, конечно, сумасшедший — но почему этот сумасшедший знает так много правды? Так много секретов, которые мало кто из местных высших бонз ведает? А тут — семнадцатилетний мальчишка!
— Первый человек полетит не в шестидесятом, как вы сейчас рассчитываете, потому что у Янгеля на полигоне Тюратам будут очень большие проблемы. Вы так ему и скажите при случае, пусть побережется. Он ведь межконтинентальную баллистическую ракету Р‑шестнадцать на высококипящих компонентах делает, на двигателях Глушко. Станет торопиться к визиту Хрущева в Штаты, ракета прямо на стартовой позиции и рванет. Почти сто человек погибнет, включая маршала Неделина. Вы Янгелю назовите, пожалуйста, дату: двадцать четвертого октября шестидесятого. Он сам только чудом тогда уцелеет. Пусть не торопится.
Главный конструктор слегка бычился на меня, хмурился — действительно, я болтал о высших секретах Союза: высококипящие компоненты, академики Янгель и Глушко, ракета Р‑16… Да и врал я при этом складно, убежденно — впору поверить.
— На Марс‑то мы когда полетим? — с усмешкой, но скрывающей серьезную заинтересованность, проговорил Королев.
— Вы — не полетите, — отрезал я, под этим «вы» подразумевая, конечно, не его лично, а его фирму, его страну.
Разочарования не высветилось на лице академика — он слишком умел владеть собой, но все‑таки тень не оправдавшихся надежд легла на него. И, набычась еще больше, он спросил:
— А на Луну полетим?
— И на Луну тоже нет. Первыми будут американцы. Вы не успеете.
— Это почему?
— Если вы не побережетесь, вам лично, Сергей Павлович, слишком мало времени осталось.
— Мало — это сколько?
— Меньше десяти лет. В январе шестьдесят шестого вы, товарищ Королев, ляжете в «кремлевку» на Грановского с пустяковой операцией. Оперировать зачем‑то будет сам министр здравоохранения. И в ходе операции вы почему‑то скончаетесь. Так до сих пор никому в точности не ясно, отчего. После смерти вам воздадут заслуженные почести. У Кремлевской стены похоронят. А этот город, Калининград подмосковный, вашим именем назовут. Город Королев. Но вы живой нам нужны, Сергей Павлович. Нам, стране, человечеству. Поэтому, пожалуйста, поберегите себя. Вам надо не десять, а хотя бы тридцать лет еще прожить.
Тут Королев сделал едва приметный жест. И на первый план немедленно выступил его сопровождающий — молодой и мощный детина. Но я ждал этого. Ждал — весь наш разговор — что в какой‑то момент это произойдет, и потому был готов. И не стал терять времени или рассусоливать, а немедленно развернулся и со всех ног бросился прочь. «Стой! — донесся мне вслед молодой и звонкий голос. — Стой, стрелять буду!» — однако стрелять он не стал — наверное, остановил академик. И я, не оглядываясь, со всех ног бросился по пустынной улице Карла Либкнехта, а затем на улицу Коминтерна и дальше — на станцию Подлипки.
Меня не преследовали.
Теперь все зависело от того, есть ли у тех кагэбэшников, что дежурили на платформе, рации.
И если есть, успеет ли прикрепленный сотрудник Королева с ними связаться.
И поднимут ли они на ноги милицию.
Однако ни дежурных в штатском, ни ментов на платформе не оказалось. А через две минуты подвалила электричка — последняя на Москву, в которой я благополучно уехал.
* * *
Может быть, дорогая Варя, ты будешь меня ругать за то, что я распыляюсь. Даже наверняка. Да я и сам себя ругаю. Вместо того чтобы заниматься тем, о чем мы договаривались и что действительно несет угрозу человечеству — Елисеем Кордубцевым и его предками, — я творю неизвестно что.
Вдобавок я совершенно забросил учебу в институте. Я понимал, что в любом случае не выживу в техническом вузе. И если останусь в этом времени, образование мне придется менять — так зачем же время тратить на высшую математику? Я перестал ходить не только на лекции, но и на лабораторки с семинарами. Мои друзья и соседи по комнате Валюн и Валерка пытались меня призвать к порядку и даже воспитывать. Однако самый мощный аргумент в их устах звучал как: «Но ведь тебя же выгонят!» — на что я отвечал с великолепной беспечностью: «Ну и пусть выгонят!» Они даже совещались (я слышал) между собой, чтобы сдать меня курсовому комсомольскому бюро и пропесочить на собрании, но потом решили повременить.
