— Сейчас — о целлюлозном заводе на Байкале. Очень он вредит заповедному озеру.
Все это время Данилов настолько был ошеломлен явлением Вари и ее рассказом, что сидел за рулем, полуобернувшись к ней и не двигался с места. Потом проговорил, словно про себя: «Значит, все‑таки сработало! И мы поменяли историю!» — а потом схватился обеими руками за голову и тихо и радостно рассмеялся.
* * *
Данилов хлопотал у себя на кухне, разогревая на сковороде, на газу, кисло‑сладкое китайское мясо.
— Я как знал, что ты появишься, заказал две порции. Боже! Ты даже не представляешь, как я счастлив! Но ты‑то, ты‑то! Как ты решилась?! Что ж, раз ты говоришь, что нам надо привыкнуть друг к другу, — давай рассказывай. Для начала — кто ты? В чьем ты находишься теле?
— Это моя собственная бабушка. По документам, ты не поверишь, Варвара. Меня впоследствии назовут в ее честь. Только я не Кононова, а Семугова. Странная немножко фамилия, но ничего, привыкнуть можно.
— Как же ты меня нашла?
— Ничего не было проще. Ты ведь дал мне знать, послав тетради, что твоя афера с выходом на Хрущева удалась. Я решила последовать за тобой. Авантюра в итоге состоялась. Я очнулась здесь, в пятьдесят восьмом году, две недели назад.
— А тут, в пятьдесят восьмом, как ты меня отыскала?
— Здесь, конечно, пока еще совершенно закрытое общество, и об очень многих делах в газетах не пишут, по радио не говорят, но зато всюду полно слухов: появился‑де у Никиты Сергеича новый советник‑фаворит, юный‑преюный, а фамилия Данилов. Даже про привычки твои рассказали: живет букой‑анахоретом, иногда заезжает за продуктами в кулинарию на Горького, дом двадцать три, или в ресторан «Пекин». И вот я здесь. Ну, давай скорей корми меня! Мне еще надо маме позвонить — то есть моей прабабушке, ну, ты понял. Придется наврать, что я у подружки физикой осталась заниматься. У тебя телефон‑то тут домашний, я надеюсь, есть? Ты ведь большой человек.
— Телефон, конечно, у меня есть.
— И ты учти: семья у меня строгих правил. Никаких встреч с мужчинами, помимо загса, она не допустит.
— Я ведь и жениться могу.
— Ты учти, Данилов: слово не воробей, поймаю — вылетишь. Знаешь здешнюю шутку? В рядах дикторов радио и телевидения она очень популярна: «Слово не воробей, поймают — вылетишь», ха‑ха‑ха. Что‑то я разболталась.
— Это и хорошо. Значит, ты мне расскажешь, как там, в вашей Советской Российской Республике, история развивалась. Как нам отсюда ее удалось повернуть.
— Но ты учти, я по истории знаток не очень. Я, как ты знаешь, больше по физике с математикой.
— Основные‑то вехи, из современности, все равно, наверное, знаешь?
— В общих чертах.
— Рассказывай.
— В пятьдесят восьмом году СССР взял курс на советское возрождение, или, как его назвали в народе, «второй нэп». Специальный съезд партии был, двадцать первый, внеочередной. Тогда разрешили частную собственность на землю, кустарные производства, частные лавочки всякие. Фермерам позволили из колхозов и совхозов выходить вместе с землей. Разрешили свободную торговлю.
— Пастернаку Нобелевскую премию дали? — думая о своем, насущном, спросил Данилов.
— Нобелевскую? Нет. Ему нашу, Ленинскую, дали. В пятьдесят девятом.
— А Королеву — «нобеля»?
— О, ему да. Королеву и еще двум ракетным ученым, не помню, как их.
— Глушко и Тихонравов.
— Да‑да, им. Нобелевские лауреаты пятьдесят восьмого года. Все трое ездили в Швецию, имели большой успех. Никита даже их приревновал слегка, но, когда они вернулись, закатил в их честь большой прием в Кремле и кооптировал всех троих в члены ЦК. Так началось привлечение ученых в партийные кадры, а впоследствии к руководству страны. Целую кампанию устроили, в прессе и на радио… Очень многих ученых рассекретили. И Сахарова, и Харитона… А потом объявили первые свободные и альтернативные выборы Председателя Верховного Совета страны. Назначили их на семнадцатое января тысяча девятьсот шестидесятого года. Кандидатами зарегистрировали Хрущева и еще обязали участвовать в них Молотова и Семичастного. Они не хотели, но их прямо‑таки заставили (об этом гораздо позже в мемуарах и в учебниках истории стали писать). Молотов перед избирателями олицетворял собой как бы прошлое, старые партийные кадры и вообще сталинизм. А Семичастный — молодость, комсомол, обновление. А Хрущев — разумную середину, мудрость, взвешенность. Разумеется, в газетах и по радио только про Никиту Сергеича и говорили, он по стране поехал, всюду предвыборные митинги собирал, говорил по два‑три часа, руки пожимал. Иногда даже пел и гопака плясал. Молотову и Семичастному трибуну особенно не давали. А дня за три до выборов взяли и опубликовали в «Правде» подписи Молотова под сталинскими расстрельными списками. А про Семичастного напечатали фотографии оргии, в которой он якобы в бане с комсомолками участвовал. Потом в учебниках стали писать, что в той кампании впервые были применены предвыборные технологии, свойственные двадцать первому веку. В итоге, конечно, Хрущев победил в первом туре, с явным преимуществом: семьдесят один процент. Ну, получив карт‑бланш, он стал ослаблять влияние ЦК партии и потихоньку убрал из Президиума все‑все старые кадры: Брежнева, Козлова, Суслова…
— Значит, он все‑таки держал в уме мое предупреждение про заговор октября шестьдесят четвертого…
— Ты о чем?
— Нет‑нет, я про себя.
— Так вот, из старых аппаратчиков Никита оставил только Микояна и Фурцеву… А после того, как ему устроили пышную инаугурацию в Кремле в марте шестидесятого, он, для всех неожиданно, поехал через неделю в Ленинград и произнес там Речь Покаяния — ее так стали называть, с прописных букв. Он выступил на митинге на Дворцовой площади и, прежде всего, покаялся от имени партии и Верховного Совета за сталинские репрессии, попросил прощения у несправедливо посаженных и родственников безвинно расстрелянных. Но этого от него хотя бы ожидали — впрочем, многие даже не надеялись. Но Никита еще дальше пошел! Он попросил прощения у всех, кто в революцию и Гражданскую войну выступал на стороне белых, всех, кого выдавили в эмиграцию и лишили Родины. Этого от него никто не ожидал. А он призвал вдобавок всех эмигрантов, не важно, какой волны, даже тех, кто в Великую Отечественную за кордоном оказался, возвратиться в свою Отчизну и работать на благо возрождающегося Советского Союза. Нет, он им не обещал реституцию, как в странах народной демократии. Земли и поместья не сулил возместить — но все равно попросил вернуться. И даже одно место в новом правительстве пообещал закрепить за представителями русской диаспоры. И многие ему поверили, пустились в обратный путь, заново прижились у нас. Статистика сообщает (я специально перед своим «отлетом» сюда посмотрела), что в шестидесятые по пятьдесят‑семьдесят тысяч репатриантов Советский Союз ежегодно принимал. И они очень многое для страны сделали. Зворыкин, например, вернулся. Сикорский. Даже Набоков… Никита их к руководству страной привлекал, как и видных ученых и знаменитых людей — того же Королева, академиков Сахарова, Глушко, Гагарина…
