Мадам Гоншэ снова ждала ее на лестнице.
Кто такие эти иностранцы? Может быть, cette petite femme только потаскушка? Тогда нужно набавить цену на комнаты.
— Откуда у вас подобные мысли? — сухо отозвалась Мечка, — они вполне приличные люди.
* * *
Целую неделю шел беспрерывный дождь. Несмотря на это, национальные торжества протекали в большом великолепии. Отели переполнялись иностранцами и приезжими из Лозанны, Цюриха, Монтрё. От утра до вечера то там, то сям играла музыка, маршировали взрослые и дети, а к окнам бросались любопытные. На почте была давка. Несколько безобразных, банальнейшихь арок с надписью «Добро пожаловать» выросло на главных улицах.
Мальчишки дродавали жетоны и медали в честь этих дней.
В садах дождь стекал ручьями с деревьев, мял траву, платья, портил прически и шляпы дам, тогда забирались на веранды, беседки, но все-таки танцевали, пели, пили и ели.
Ежедневно город бывал иллюминован. Цепи разноцветных фонариков повисали на мостах, унизывали дома, балконы, горели на лодках. В казино давались балы и концерты.
У мадам Гоншэ теперь обедали не в определенное время, и столовая была полна новыми людьми. Молодая бельгийка пользовалась большим успехом и оказалась любительницей маленьких кутежей. Ее дочь, сидя в кухне мадам Гоншэ, помогала чистить фрукты, за что получала тартинку с вареньем.
Тэкля уехала с мужем в горы, а Стэня осталась. Она занялась разборкой белья, платьев, счетами Лузовских и писала длинные хозяйственные письма к их экономке. Потом она навещала Мечку, спокойная, чинная, нарядная, и, беря в руки какую-нибудь релипозную книгу, спрашивала равнодушно:
— Это очень интересно, не правда ли?
Сама она ничего не читала. Она рассказала Мечке, что обыкновенно живет с бабушкой и младшей сестрой Янкой Б. «Бабця» больна ногами, Янка посещает рисовальную школу, все хозяйство на Стэне. Летом же она гостит у старшей сестры, Тэкли.
Однажды она заметила, изнемогая от гнева, что сестра слишком мучает Ивона, а тот заслуживает лучшей участи.
— Подумать только, ведь Тэкля была влюблена в ксендза Пшелуцкого… Она едва с ума не сошла, когда его убили… ну! С нее должно быть достаточно… Но теперь она подчиняется, как собачонка, ксендзу Игнатию… О…
После этого взрыва она стихла, оправила платье, как будто стряхнула что-то и предложила Мечке погулять. Но Мечка собиралась к вечерне. Стэня покачала головой. Ну, нет… туда она не ходит… Даже ксендз Иодко не мог заставить ее поверить, а она уважала его. Она слишком положительно и твердо ступает по земле.
— Вы никогда не задумывались над религией, Стэня?
— Потеря времени.
— Может быть, ваше воспитание…
— Нет. Бабця — верующая. Тэкля — ханжа. Янка — трусиха насчет Бога. А я равнодушна.
Мечка чувствовала себя дурно. Вороха религиозных книг лежали у нее по столам. Ах, если бы только стиль этих «творений» быль лучше! Ей попались на польском языке письма ксендза Антония Шандляревского к Божене. Эта книга показалась Мечке абсолютно прекрасной. И ксендз Антоний и Божена умерли в разлуке. Она думала о них с глубокой печалью, взволнованная трагизмом любви. Потом она жадно читала, перечитывала Эрнеста Гелло. Он явился для нее откровением.
В библиотеке старичок заведующий спрашивал ее уже вторично:
— Мадам конвертитка?
Мечка рассердилась.
— Вы находите, что только конвертитки могут интересоваться католичеством?
Он пожаль плечами.
— Я не люблю крайностей. Недавно помешалась моя молоденькая служанка. Сначала она пела псалмы, разглаживая юбки моей жены, потом стала ежедневно бегать на исповедь, таскать от аббата брошюры, образки, медальки на голубой ленточке. Затем она стала беседовать с Иисусом и, наконец, приобщилась к сонму святых жен… да… С тех пор она только смеется и кормит собой паразитов. Религия — опасная игрушка.
Он вытер очки и положил на место книги: «Причастие — моя жизнь», «Осушенные слезы», Sursum corda, принесенные обратно Мечкой.
— Конечно, я против Хиникви, — бормотал он, — я считаю Хиникви продувной бестией… Однако аббаты симпатичнее издали.
Он расстроил Мечку.
Теперь она облюбовала себе крошечную, светлую кофейню против собора. Этот собор был отнят у католиков протестантами, о чем часто вспоминали жители и газеты католического направления.
Мечка медленно выпивала свой шоколад, задумчиво глядя, как гнулись деревья вокруг зеленовато-серых стен собора.
Не менее часто заходила она в магазинчик сестер Дэрип. Здесь продавалась костёльная утварь, распятия, статуэтки Мадонны и святых, молитвенники. Мечка встречала тут «голубую монахиню», сестру Берту, приносившую белье и разные вышивки. Все они говорили о религии.
Мечка интересовалась лучшими проповедниками и хотела узнать, не было ли легенд о местных костёлах или чудес в окрестностях. Старшая Дэрип жаловалась, что костёлы беднеют и ces pauvres pretres голодают. Ее сестра ядовито замечала, что женщины стали умнее и реже влюбляются, и в бога, и в сатану. Сытое лицо монахини выражало полное равнодушие. Она не понимала столь длинных разговоров о столь скучных вещах. Но монахиня веселела, когда речь заходила об аббатах. По их мнению, кюре — аскет и человек тяжелый, за аббатом Гюне водились темные денежные делишки, а этот милый аббат Клоз любезен только с молоденькими прихожанками. Аббат Вальди исповедывал чересчур коротко, аббат Липэн заставлял краснеть. Конечно, стоило послушать проповедь старого мисионера, но гораздо лучше дождаться очереди аббата Савари.
Они пускались в интимные подробности и оказывались очень догадливыми. Но, несмотря на чудовищные обвинения, которые оне возводили на своих исповедников, их все-таки тянуло к клиру и они были готовы выцарапать глаза за каждую сутану. Эти разговоры смущали Мечку. Пристыженная, она, однако, не трогалась с места. Все равно лил дождь, было хмуро, скучно, а Лузовские и Стэня гостили в Монтрё.
Звонили к вечерне. Мечка торопливо прощалась. Теперь она посещала исключительно Notre-Dame de Pаquis. Здесь все конфессионалы всегда были заняты. Это заражало. Костёл жил, работал. Ее местечко было против конфессионала аббата Клоз. Часто она провожала глазами белокурого спокойного аббата, изящно носившого свою кружевную комжу.
Мечка успокаивалась только тогда, когда раздавался знакомый, любимый псалом Dixit Dominus Domino meo…
Пел мужской голос, и его Мечка запомнила на всю свою жизнь. Она умышленно ничего не узнала о нем. Тончайшая восторженная благодарность осталась в ней. Она думала, что так можно петь лишь в экстазе, петь, будучи святым. Она оставалась на коленях целую вечерню, с закрытыми глазами, почти страдая от восторга.
Дома она отрезвлялась и находила свое поведение истеричным. А после нового взрыва неверия, возмущения и насмешки над самой собою она кончила тем, что очутилась перед окошечком конфессионала, зеленая занавесочка изнутри отдернулась, и резкий профиль аббата Клоз нагнулся к ней: «Eh bien, mon enfant!»…
