— Ах, не будьте дэвоткой!..
Когда ксендз Иодко ушел, Мечка осталась в некотором волнении.
— Право же, он — чудесный человек, — бормотала она, пряча подальше томики с надушенными названиями.
На другой день ксендз Иодко служил мессу в костёле св. Антония Падуанскаго.
Мечка подумала, что этот костёл, залитый светом, голубой, радостный, весь в цветах, особенно подходил к нему самому.
Она сказала ему в то утро:
— Я бы хотела исповедаться у вас…
Ксендз Ришард уклонился:
— Разве здесь мало аббатов?
В конце недели он зашел к ней проститься.
Как и в первую встречу, Мечка сидела в саду. Солнце горело на ее; волосах. Он снял соломенную шляпу и смочил ее в бассейне. Его пальто с пелериной слегка раздувалось.
— Не правда ли, — сказал он, шутя и брызгая на нее водою, — не правда ли, мы еще встретимся с вами?
После его отъезда она ходила несколько дней, словно в тумане. Ее мысли к нему были молитвами, и ее восхищение перед ним — нежным и очень грустным. Когда из Вены она получила его первое письмо, ласковое и чуть-чуть насмешливое, ей показалось это целым событием.
Она стала ежедневно ходить на почту. Биоро смотрел на нее жалкими глазами.
Ей пришла мысль: уехать из Н-ска и жить в У., около ксендза Иодко. В сущности, она давно хотела выбрать новый город, ибо она знала, как перемена возрождает человека. Кроме того, она не была связана ни материально, ни духовно, ни с кем и ни с чем.
Она ходила растерянная по Женеве, и только после настоящей борьбы с самой собой ей удалось потушить это желание.
«Неужели же я стану делать новые глупости?»
И она думала о печалъном примере Тэкли.
«Нет, привязаться к ксендзу… Нет…» Она снова обедала у мадам Гоншэ. Там были перемены. Коммивояжер, парижанка, доктор давно уехали. У красивой бельгийки умерла ее маленькая дочь, обевшись фруктами на кухне. И теперь молодую женщину развлекали наперебой. Агент страхового общества занял квартиру Лузовских и за общим столом чувствовал себя главной персоной. В день своего отъзда Мечка застала мадам Гоншэ на кухне. Швейцарка торжественно указала на громадную корзину. Между нежными белыми нарциссами, розами и ирисами торчали пупырчатые желтовато-синие зарезанные куры, круглые аппетитные хлебцы, овощи, бутылки с чем-то, фрукты не первого качества.
— Вы должны были давно уехать, мадам! — воскликнула швейцарка, — этот климат поедал вас.
И она занялась счетом, мгновенно позабыв о Мечке.
Мечка зашла и на почту. Она не ждала писем, но ей хотелось увидеть Биоро.
Увидев ее, Биоро принужденно улыбнулся.
— Мадам вернется обратно?
— Я не знаю, месье.
— Мадам осталась довольна Женевой?
— Да, месье.
Они пожали друг другу руки, чтобы уже никогда не встретиться в жизни.
Осенний вечер, в который уезжала Мечка, был нежен и ровен. Мечка медленно гуляла по вокзалу. С удовольствием смотрела она на вагоны.
Глава вторая
В Н-ске дом, где жила Мечка, был старый, с темным подъездом, без швейцара. Нижний этаж занимала контора господина Пашица, второй переполняли жильцы, а в третий недавно переехал сам хозяин. На одном углу улицы красовалась гостиница, еще не снявшая летних парусиновых маркиз, на другом — сквер. Сквозь редкие деревья можно было видеть, как по ту сторону бегал трам и как по широким ступеням банка подымались люди.
Тощий, развинченный господин Пашиц сделал визит Мечке. Он просил ее похлопотать у ксендза Игната Рафалко о постоянной скамье в костёл для французского консула, считая Мечку дамой-патронессой с дэвоткой. Мечка засмеялась и отослала его к самому ксендзу. Однако знакомство состоялось.
В ближайшее воскресенье она поехала к Лузовским.
Осенний день быль великолепен, и публика гуляла, как весною, в городском саду, и в скверах, и около церквей.
Дом Лузовских стоял почти за городом, глубоко запрятавшись в саду, а к нему примыкал пустырь. На нем Мечка заметила множество битых бутылок. Bce они сверкали и переливались на солнце, как опрокинутые зеркала, среди выжженной травы и камней. От заката нежно розовела земля, заборы, осенние листья деревьев. В голубом небе парила какая-то птица.
Мечка вспомнила, что именно на этом пустыре убили ксендза Пшелуцкого. У нее началось сильное сердцебиение, и она кашляла, кашляла без перерыва, с росинками пота на лбу.
Тэкля и Лузовский показали ей всю квартиру. Обстановка была помещичья. Библиотека с портретами Скарги, Костюшко, Мицкевича занимала целую комнату. Окна ее выходили на пустырь.
— Я провожу здесь целый день, — сказала Тэкля.
— Она ни за что не хочет, чтобы я продал дом, — тихо пожаловался Лузовский.
Мечка представила себе одиночество этой женщины в старом доме, с неотступными мыслями о прошлом.
Она уехала от Лузовских совершенно расстроенная.
Мечку посетил Ружинский, антрепренер и создатель кабаре «Синий топаз». Он был в плоской шапочке и плаще не первой свежести. Его круглое лицо с красным носом выражало почти детское добродушие. Не успел он представиться, как явился художник Тарасов, а за ним поэт Улинг.
Все трое уселись вокруг стола и просили Мечку принять участие в судьбе кабаре. По их словам, им нужно было лицо в административную комиссию, Знающее хорошо польскую колонию и могущее отстаивать интересы кабаре перед ксендзом Игнатием. Это лицо, естественно, будет получать не деньги, а почет и уважение. И Ружинский с жаром распространялся: кабаре арендует помещение у костёльного совета, ибо Польский Дом на костёльной земле. Председатель совета, — ксендз Игнатий. От него зависит, прибавить или убавить цену на зал, от него зависит и сама сдача зала в наём. Они добавили, что весь город заинтересован «Синим топазом». Две газеты, враждовавшие между собою, на время объединились и писали хвалебные статьи учредителям. Самые интеллигентные люди в Н-ске заявили, что кабаре нужно, как воздух. По проекту участников «Синий топаз» вместит литературную, музыкальную, художественную и драматическую секции и «даст широкую свободу всякой талантливой инициативе». Кабаре будет устраивать концерты, выставки, балы и, кроме того, иметь постоянную труппу. Ружинский сознался, что артисты собраны «с бору да с сосенки». Но это никого не пугало.
После некоторого колебания Мечка согласилась. Она решила, что общение со многими людьми сразу, будет полезно для нее. За последнее время она слишком уходила в самоё себя и, страдая, становилась черствой.
Ружинский и Тарасов откланялись. А Улинг остался. Он ходил взад и вперед, раскачиваясь и заложив руки в карманы. Длинные волосы пачкали ему воротничок. Его грустные светлые глаза несколько раз пристально остановились на Мечке.
