– Да, ее высекли, высекли. Мужчина, который не женился на ней, да и женится ли он?… О… о… И будет еще хуже, еще хуже… Когда-нибудь он высечет ее при свидетелях, при сыне или при Христине… С такой падалью церемонится нечего. Нужно быть строгим с нею, нужно быть беспощадным, неумолимым.
Она надела закрытую рубашку, перешла на кровать, прочитала покаянные псалмы, но не тушила лампы, а придумывала новые унижения и новые изуверства над собой.
Она думала, лежа ничком и плотно укутавшись в одеяло, которое жгло ее разгоряченное тело еще больше.
– Я упряма, я глупа, я безвольна и я прямо-таки до смешного ничтожна… Меня нужно исправлять ежеминутно, ежечасно… О, милый… Он сказал, что никогда не устанет сечь меня… Я его понимаю…
С внезапной грустью она подумала:
– Никто не убедит меня, что я безумна… Я просто лучше других женщин сознаю свою гнусность, слабость, причастность к дьяволу… Почему сечению я придаю такую огромную важность?… Потому что оно кажется мне самым позорным, хуже всего на свете, позорнее любого унижения… Легче целовать ноги, чем кричать – милый, милый, не буду… Для себя же ищу самого тяжкого наказания… Я пойду за ним на край света.
Кто– то постучался в дверь – три сухих требовательных удара.
– Генрих.
Она вскочила, торопясь накинуть халатик, лиловый шелк, затканный серебрянными бабочками. Потом она открыла дверь.
Это был Юлий.
Она возмущенно ахнула, отступая.
Он, улыбаясь, запер дверь.
– Тсс, вы мне нужны, Алина.
– Что случилось?
– Успокойтесь, отец спит, выслушайте меня.
– Как? В двенадцать часов ночи?
Бледная от гнева, она все отступала. А он приближался, стукнулся о круглый стол и сел на него боком.
– Я видел вас, – сказал он просто, – я был на чердаке, когда… это мучит, душит меня, я пришел поговорить с вами, Алина.
Теперь, в свою очередь, она села в глубокое кресло напротив и смотрела на Юлия пораженная.
В нескольких словах Юлий рассказал о том, как это случилось. Он вовсе не хотел шпионить за отцом. Он пришел на дачу, как обычно, с книгой и альбомом зарисовок. Всех ключей от дачи – три. У отца, Юлия и сторожа. Когда из окна дачи Юлий увидел Алину и отца, он почему-то испугался. У них были такие влюбленные, сияющие лица. Что-то мешало ему оставаться здесь. Он спасся на чердаке, и так неловко шумел там веревками, балками, что ежеминутно ожидал – вот-вот его накроют. Он отгреб с пола чердака солому.
– Ах, я слышала, – прошептала Алина.
Да, он отгреб солому и видел парочку в щель так же ясно, как прежде в окно. Он ждал любовной сцены, взволнованный, сконфуженный, презирая себя за это низменное любопытство, но совершенно не владея собою.
Когда он увидел отца с розгами, ему пришло в голову дикая мысль, что это его, Юлия, высекут, и он вынул из кармана перочинный ножик. Он бы изрезал руки отца, черт возьми…
Алина содрогнулась, продолжая сидеть в той же позе оцепенения.
Но отец сек Алину, и она была так красива, так покорна, во всей ее позе было столько сладострастья, а в ее криках столько любви, мольбы, что он, Юлий восхищался и гордился своим отцом. Вся кровь зажглась в нем, он почувствовал, как душа его перерождается, как он сам становится жестоким, властным, и он думал, что нужно поступать так и не иначе с женщиной. Он почувствовал еще и то, что теперь нет в мире для него ни единой женщины навсегда, а все они будут случайными, и всех их потом он выкинет за борт и пойдет дальше.
Грациозно наклоняясь к Алине, трогая ее лиловый халатик, затканный серебрянными бабочками. Юлий говорил с большой нежностью:
– Никогда я не подозревал, что зрелище может так влиять на человека. Я пошел на дачу одним Юлием, а пришел другим, и, знаете, Алина, я не предполагал также, сколько жестокости заложено в мужской душе, и что я, Юлий, сразу пойму странное и острое.
Да, я хорошо понял все нюансы… оттенки… если хотите, не знаю, как сказать.
Почему вы плачете, Алина? Я не хотел вас обидеть, ведь вы любите моего отца, все женщины становятся его рабынями, так и Клара, так и моя мать, и другие, которых мы не знаем. Отец уж таков, с ним ничего не поделаешь. Правда, я думаю, что вы, Алина, побили рекорд смирения между ними, вы перешли какую-то границу. Границу дозволенного и нормального в будничном смысле. Но это потому, что ваши чувства преувеличены и ваша любовь льется через край. Может быть, отец сам виноват в этом.
Алина перебила с искаженным лицом, не вытирая слез, складывая молитвенно руки:
– Нет, нет, ваш отец ни в чем ни виноват, Юлий. Клянусь вам, наказание жестоко, но я его заслужила… вы еще не знаете, до чего я порочна и отвратительна, и стать лучше без чужой помощи я не могу, не могу. Наказание доставляет мне боль… страшную нечеловеческую боль, поэтому я и радуюсь.
Это хорошо, что вы сознались мне, теперь, когда я знаю, что не была наедине с вашим отцом, я чувствую себя более униженной. О, как я гнусна.
Юлий покачал головой:
– Вы искусно скрываете свои достоинства, Алина. Почему это так? Вы думаете лишь о пороках.
И после паузы:
– Христина Оскерко будет моею женой. Это для меня вопрос самолюбия и чести. Она слишком долго сопротивлялась, но в то же время никто так не близок моей душе, как вы, Алина.
Они продолжали говорить шепотом, робко делясь между собой впечатлениями вечера, высказывая догадки на будущее. Утомленные случившимся, они не замечали раскрытой постели, разбросанного белья, распущенных волос Алины, ее босых ног.
Монотонный шорох вернул ее к действительности. Это шел сильный дождь.
Они простились изумленные, что уже поздняя ночь.
– Тайна?
– Тайна.
Дождь, начавшийся с вечера, продолжался и днем – настоящий потоп с сильным, холодным ветром. Теперь были сорваны последние листья, и земля превратилась в скользкую топкую грязь. Везде стояли целые озера воды, мутной и волнующейся от ветра.
Алина проснулась поздно. Она почувствовала холод и сырость еще в постели, и ее охватила смутная грусть, неопределенное ощущение полного одиночества.
Франуся принесла ей кофе:
– Ах, барышня, ну и погодка, если дорога размокнет, мы надолго засядем в деревне.
Отдергивая занавес, невольно шумя мебелью, горничная продолжала жаловаться. Нет, это последний раз она служит в деревне, думала отдохнуть, скопить денег, поправить здоровье. Какое там.
Алина молчала. Все ее движения были медленны. Причесываясь и удивляясь своей бледности, она думала: «Как я встречу Генриха? Что я скажу ему в первую минуту? И когда же я, собственно, уеду домой?»
Поколебавшись, она спросила Франусю:
