Во время эфира Наташа плакала от стыда и обиды, глядя на экран монитора. Директор говорил, что передачу могли вообще запретить, хорошо, хоть что-то показали, но для Наташи это было слабым утешением. Правда, после показа были какие-то звонки в студию, появилась даже статья в районной газете с хвалебным отзывом, но скоро о передаче забыли и студийная жизнь снова погрузилась в routine and stagnation, как любил выражаться Красовский. Конечно, если бы он не уехал, все было бы по-другому…
— Иногда мне кажется — ему на все и на всех наплевать, кроме самого себя, — сказала Лера. — Он наверняка мог остаться, просто не захотел… Для него важно только то, что делает он сам…
— Знаешь, Лерка, а я ведь уговорила директора отдать мне весь оставшийся материал, хочу сделать из него свою курсовую.
— Ты мне покажешь его? — дрожащим голосом спросила Лера.
— Конечно!
— Ладно, куда мы идем?
— Адик — мой старый друг, — проговорила Наташа, охотно сменив тему. — Знаешь, он добрый парень, он такой — последнее отдаст. В общем, тебе он понравится, сама увидишь.
— Ты меня сватаешь, что ли? — усмехнулась Лера.
— Совсем ты глупая девочка! Я просто хочу показать тебе современный underground и отвлечь от твоих маниакально-депрессивных мыслей. Адик учится в Гнесинке, сочиняет музыку, Ваня пишет стихи. У них потрясающие песни. Иногда выступают в закрытых клубах, потом получают по шее, потому что не соответствуют… И идут разгружать машину в соседнюю булочную. Поняла?
— Что уж тут не понять…
Через пять минут они оказались в мрачного вида дворе огромного старого кирпичного дома, поднялись на лифте на три этажа, потом прошли по какому-то непонятному переходу и поднялись пешком еще на два этажа по лестнице, остановились у огромной обшарпанной двери. Наташа позвонила, через некоторое время дверь распахнулась и на пороге появился высокий худощавый длинноволосый парень хипповатого вида. На нем были заплатанные джинсы, футболка в разноцветных разводах, он улыбался во весь рот и то и дело поправлял спадающие на нос большие очки с толстыми стеклами.
— Привет, — он чмокнул Наташу в щеку, протянул руку Лере и обеих провел в квартиру.
Квартира показалась Лере огромной. Высокие потолки, длинный коридор, заставленный какими-то шкафами и тумбами, старый дубовый паркет, изрядно истертый. В огромной комнате в углу стоял старый рояль, было много громоздкой мебели, и на одном из диванов с высокой спинкой спал какой-то парень.
— Девочки, жрать нечего, — Адик, извиняясь, развел руками, — зато бухла полно. Серый не пьет, а мне одному скучно. В одиночестве пьют алкоголики, а я еще не дошел до этой стадии. Давайте тяпнем, мои хорошие.
Он разлил по бокалам какое-то красное вино, протянул Наташе и Лере.
Все чокнулись, выпили.
— Натали, где ты откопала такую красивую чувиху? — спросил Адик, с интересом разглядывая Леру.
— Что, запал? — рассмеялась Наташа.
— Ты меня смущаешь, — сказал Адик, кокетливо улыбаясь.
— Не строй из себя красну-девицу, лучше скажи, у тебя хлеб есть? — деловито спросила Наташа.
— Поищи на кухне. Ладно, девочки, за вашу несравненную красоту! — Он осушил еще один бокал. — Правда, Натали, изобрети что-нибудь, мы с Серым последний раз вчера хавали, вот видишь, у него уже голодный обморок.
Наташа с Лерой удалились на кухню. Там в большом старом буфете они обнаружили муку, в пустом холодильнике нашли остатки какого-то масла.
— Сейчас будем печь блины! — гордо заявила Наташа.
Лера молча села на диван, и тот тоскливо взвыл всеми пружинами.
— Знаешь, Адик один в этой избушке-хоромине с пятнадцати лет!
— Везет… — тихо сказала Лера, жадно затягиваясь болгарской сигаретой с фильтром.
— Да это как сказать. У него папаша — большая шишка, мамаша — художница. Они, естественно, развелись, и мальчик им стал помехой на пути к счастью. Его поселили с бабушкой, а бабушка возьми да и помри. А у папочки — женушка молодая, у мамочки — муженек молодой. Выписали к сыночку какую-то дальнюю родственницу, а он ее и извел.
— Как? — удивилась Лера.
— Да очень просто. Рок-музыкой.
Наташа тем временем уже развела тесто в кастрюле, разогрела сковородку и разлила по ней густое пенистое нечто.
— Между прочим, у меня никогда первый блин не бывает комом. Ты удивляешься, да? — она повернулась к подруге.
— Блинам?
— Да при чем здесь блины! Как он старушку извел. Думаешь, магнитофоном?
— Я еще ничего не думаю…
— Он сам — музыкант, и, между прочим, потрясный. Он сам музыку пишет, но это — чистый рок. Посмотришь, у него в другой комнате все стены одеялами обиты, чтобы соседи не доставали.
— А кто на диване спит? — спросила Лера, закуривая вторую сигарету.
Наташа вдруг расхохоталась.
— Восьмой поэт России!
— Кто?
— Ладно, сама увидишь, он еще проснется!
Как это ни удивительно, ни один из Наташиных блинов в самом деле не подгорел. Она аккуратно складывала их на большую старинную тарелку с отбитым краем, и когда готова была уже целая гора, она закричала неожиданно громко, так что у Леры резануло в ушах.
— Господа, кушать подано!
Лера ошалело взглянула на подругу, а Наташа раскатисто рассмеялась.
— Неплохо у меня голос поставлен, а? Жаль только, петь не умею. Я как-то попробовала, а Адик говорит — ты скачешь из одной тональности в другую, как заяц по капустным грядкам. Я не обиделась, потому что это правда. Я и сама слышу, что вру, а сделать ничего не могу. Вот художественной чтицей мне в свое время предлагали стать, да я сама не захотела.
— Чтицей? — Лера вдруг хмыкнула. — Смешное слово.
— Ну а как еще сказать? Художественной читательницей или читальницей?
— Да ну тебя, — смеясь, сказала Лера.
— Вот видишь, как хорошо. Ты уже развеселилась, что, собственно, и требовалось в задаче…
В кухне наконец появились мужчины. Адик, издавая восторженные звуки, тут же проглотил два блина. Следом за ним вошло немного странное, но при этом обаятельное существо, сероглазое, кудрявое, юное и еще более худое, чем сам Адик. Это и был Серый, или Ванечка Серов, который молча уставился на Наташу, потом на Леру, потом на блины и снова — на Наташу.
— Очнись, Серый, — сказал Адик, — пока ты будешь любоваться прекрасными дамами, я сожру все блины. Тебе снова придется ложиться в спячку, как медведю, но для медведя ты слишком худ и с шерстью у тебя плоховато.
Все расхохотались, и только на лице Вани ни один мускул не дрогнул. Все так же молча он протянул руку, взял блин и стал меланхолично жевать его.
