— Зайцев. Ленинградский угрозыск.
— А что я уже натворил? — Курсант Радзиевский протер глаза, потер переносицу и проснулся окончательно.
Настроение у товарища Радзиевского спросонья было юмористическим.
— Товарищ Радзиевский, — начал Зайцев. И подумал, глядя на тонкие черты лица, что на сызмалу знакомого с телегой крестьянского дитятю этот не больно‑то похож. Польское, может, украинское дворянство — это скорее. — Я, собственно, насчет погибшего инструктора Жемчужного.
Радзиевский поднес ко рту кулак, проглотил зевок.
— Да. Большая потеря.
— Его здесь любили?
Радзиевский поглядел на него удивленно.
— Или не любили? — поправился Зайцев. — Ничего страшного. Мало ли какие шероховатости случаются, особенно если люди все взрослые, а их за школьную, можно сказать, скамью. Все с опытом, сложившиеся, — прощупывал он почву. — Я просто пытаюсь понять, что за человек был товарищ Жемчужный.
— А он‑то что натворил?
Зайцев дружелюбно улыбнулся:
— Погиб.
Черноглазый Радзиевский несколько секунд смотрел Зайцеву в лицо. «Пан, — думал, глядя на него, Зайцев, — пан Радзиевский». Наконец пан нашел слова:
— Мы все здесь всего на год. Из разных полков, даже разных армий. Дай бог перезнакомиться успеть. Не то что в душу заглядывать. Ни в плохом, ни в хорошем смысле. Некогда. Учеба. Нагрузки.
Он толкнул ногой газету:
— Вон. Спишь, когда придется. Солдатская лямка.
— Понимаю. Но поверхностное мнение мне тоже интересно.
— Поверхностное, — машинально повторил Радзиевский. — Любили. Знающий был мужик. Все по делу.
— Вы знали, что он выступал на ипподроме?
— Что спортсмен? Знал, конечно. Все знали. — В голосе чувствовалось уважение. — Хороший наездник. Мастер. Опытный знаток лошади.
— Он ведь бывший царский офицер? — спросил Зайцев. И увидел, что попал: Радзиевский начал краснеть. Сперва заалели кончики ушей. Потом уши целиком. Щеки.
— Это важно? — неопределенно ответил Радзиевский. — Вы бы в отделе кадров спросили. Там наверняка анкета.
«Товарищ Баторский забыл дать четкие распоряжения на случай такого вопроса», — не без сочувствия подумал Зайцев.
— Слушайте, а как его?.. Тьфу, вылетела фамилия из головы. С вами учится. Вот только что с ним говорил… Губы тонкие.
Примет было маловато.
— Одеколоном пахнет.
— Мишка, что ли? Кренделев?
— Во‑во! Точно. У меня крутится, главное, хлебная фамилия. Я к чему вспомнил. Смотрел на него: вот красный кавалерист, офицер, теперь в Ленинграде на курсах командного состава. Может, будущий маршал. А ведь сам — деревенский паренек.
Радзиевский выслушал молча. Видно было, он пытается понять, куда эта политически грамотная речь клонит. Да что там, понял уже. И это ему не понравилось.
— А вражеская пуля, товарищ из уголовного розыска, — медленно и сухо проговорил Радзиевский, — она не разбирается, какого происхождения паренек — крестьянского или какого другого. Оба, если надо, поднимутся родину защищать.
Дверь распахнулась — без стука. Вошел мужик в блузе. Мужик зыркнул на Радзиевского, на Зайцева. Зайцев успел отметить неровно подстриженную бороду. Дворник или завхоз.
— Пора очистить помещение, — недовольно сказал бородатый.
— Извините, — поспешно поднялся Радзиевский. Нашел на стуле фуражку. Зайцев тоже встал.
Бородач деловито взял за горло бюст Ленина, другой рукой — Маркса и с обоими вышел.
— Извините, не многим смог вам помочь. — Радзиевский надел фуражку.
Адъютант Маркин, маячивший в коридоре поодаль, оживился.
— До свидания, товарищ Радзиевский, — пообещал Зайцев.
— Всего хорошего. — Дал понять, что не желает этого свидания, потомок шляхтичей.
— Сюда, товарищ, — позвал адъютант.
Зайцев потащился за ним. Маркин вел облезлыми, давно не метенными коридорами. Валялись клоки соломы. «А дисциплина‑то хромает», — подумал Зайцев, у которого армейские коридоры вызывали банальное представление о чем‑то вылизанном до блеска.
Породистое надменное лицо Радзиевского не выходило у него из головы. Видел он его где‑то раньше, что ли, хмурился Зайцев.
Адъютант обернулся. Принял хмурое выражение на свой счет. Ответил улыбкой. А глаза нервные.
«Товарищ Баторский, я вижу, приказ отдал исключительно ясный», — понял Зайцев.
Потом были еще лица. Все разные: широкие, узкие, скуластые, горбоносые, породистые, простецкие. И все похожие: молодые, обветренные и загорелые, привычные к свежему воздуху. Слова они говорили тоже почти одни и те же: «любили», «мало знали», «всего год вместе», «первоклассный специалист».
«Двадцать три богатыря, в чешуе, как жар, горя», — подумал Зайцев, поняв, что уже перестает их различать. А дядька Черномор, Баторский, однако, успел распорядиться. Двадцать три богатыря встали как один — сомкнув ряд чешуей наружу. Попросту говоря, дружно врали.
Слова сыпались шелухой, и Зайцев лишь ловил редкие даже не крупицы правды, а пылинки, указывающие: правда где‑то здесь, близко и далеко одновременно. Чуть сжалась челюсть, чуть напряглась спина, чуть дрогнул голос, запинка некстати…
Зайцев не был разочарован. И когда услышал, что восемь курсантов на учениях в Сиверской и будут в казарме только поздно вечером, с облегчением ощутил, как налиты тяжестью его ноги, как утомлен мозг.
— Хотите подождать? — безразлично уточнил адъютант. А сам даже не сбавил шаг.
— Значит, не сегодня, — сказал Зайцев. Тот так же безразлично кивнул. Но Зайцев уловил на его лице облегчение.
— Прикажете вывести?
— Идемте.
И опять коридоры.
Зайцев размышлял на ходу, ступая по прямоугольникам света и тени. Радзиевский, конечно, прав: пуля дура. Но товарищ Баторский отнюдь не дурак. Что творилось под этим черепом, просторным, чисто выбритым и даже, кажется, натертым до блеска замшевой тряпочкой, как дорогой биллиардный шар? Бог весть.
Заслужил же он этот свой воротник. Как‑то. Не за усы.
Зайцеву искренне хотелось понять, что двигало Баторским. Он попробовал войти в его мысли — как входишь руками в рукава чужого пальто.
Ведь не бежал же Баторский после революции. Не подался в Белую армию. Почему? Ответов было много, слишком много. Все казались верными.
Неужели правда, как сказал скромный, пьющий, несчастный ветеринар Кольцов, это с самого начала было согласие — любовное, осознанное, искреннее? «Мы, настоящие боевые, с самого начала были за революцию».
