— Да я готов. Только кто ж…
— Выпустят. Завтра, — уверенно пообещал Зайцев. — Я на Коптельцева комсомольцев натравил.
— Товарища Розанову?
— Угу.
— А, — сказал дну кружки Нефедов. — Это хорошо.
— Пусть знают товарищи кавалеристы, что мы от них просто так не отстанем.
— Угу, — промычал Нефедов, вытягивая со дна остатки пены.
* * *
Простившись с Нефедовым, Зайцев свернул от Пяти углов к Фонтанке. Вечер был теплый, но мутноватый: задувал ветер, небо подернулось мокренькими облаками. На Фонтанке ветер взялся за Зайцева решительно — кепку пришлось придерживать рукой, пока он переходил по мосту. Река напоминала мятую свинцовую фольгу. На набережной было светло, но пусто. Белая ночь. Зайцев свернул в переулок, пошел вдоль безлюдных арок Апраксина двора. Чувствовалось приближение злачной части города. Из арок тянуло мочой и помоями.
Зайцев скорее услышал, чем увидел, движение в полумраке. Вздрогнул, ощутил удар дремучего страха. И сам на себя за это разозлился: пес был бродячий, тощий и пыльный, шерсть свалялась. Он с опаской смотрел на позднего прохожего — пнет или мимо пройдет.
Зайцев вспомнил Нефедова: «терпеть не могу собак». Остановился. Он чувствовал липкое отвращение, на грани паники. Оно зародилось помимо его разума. Оно росло, ширилось. Оно жило своей жизнью.
Пес не сводил с него карих глаз.
Зайцев сделал несколько шагов навстречу. Сердце против его воли бухало.
Пес нерешительно покачал опущенным хвостом — все еще сомневаясь, все еще готовый отпрянуть от пинка под ребра.
Во рту у Зайцева пересохло. Сердце билось в горле.
Нельзя было дать этому новому инстинкту жить своей собственной волей. Жить и расти.
Он протянул руку. Наклонился. Заставил себя потрепать пса по грязной голове. Сдвинул назад мягкий лобик, потрепал выпуклые вишенки бровей, почесал за жесткими ушами. Хвост стал мести быстрее, спина животного, с тощим хребтом, видным даже сквозь шерсть, обмякла.
— Псина, — сказал Зайцев. — Эх ты, псина. Прости, угостить нечем. Ну прости.
И пошел своей дорогой. На пальцах осталось ощущение нечистоты, пыли.
На Мойке он нашел спуск. Сошел по гранитным ступеням к воде. Здесь тоже разило мочой: ленинградцы не стеснялись облегчаться с видом на некогда пышные дома, аристократические особняки. Но от воды дышало свежестью.
Зайцев наклонился и ополоснул руки.
Он, наконец, почувствовал, как ужасно хочется спать.
* * *
У Паши в дворницкой горел свет. Зайцев видел три тени — они поднимались, двигались. «Моя прислуга», — саркастически вспомнил он. То ли странницы, то ли сектантки. Две тощие женщины, которых загадочно наняла ему Паша, в квартире не появлялись и вообще не показывались ему на глаза.
«Уж не краденое ли они там втроем теперь перешивают», — мелькнула мысль. Он поднял камешек, хотел легонько бросить Паше в окно. Но тут свет погас.
* * *
Дежурный по вокзалу не любил ночные погрузки. Летом, впрочем, пока стоят белые ночи, еще ничего. Меньше суеты, в людях словно еще сохраняется дневная сноровка.
Но уже и белая ночь погасла. Съежилась до тоненькой светлой полоски на горизонте. Ночь уже была самая настоящая, темная. От фонарей остроухие тени на вагонах казались еще причудливее. Одна за другой восходили, токая, гулко постукивая по деревянному накату, — в вагон. Остроухие тени шли по стенке вагона и пропадали в черном проеме. Они казались рогатыми.
— Тьфу, дьяволы, — дежурный сплюнул.
— Иди‑иди, папаша, не глазей. Чеши мимо, — без злобы посоветовал ему часовой.
Злоба часовому не требовалась. В руках у него была винтовка.
Дежурный хотел отбрить, что, мол, ему и глазеть‑то неча. Без сопливых он все тут знает. Побольше некоторых. И номер пути. И размер состава. И даже направление — Новочеркасск.
Но грохот оборвал его мысли. Грохот и странный вскрик. Часовые обернулись, с вышколенной, бессознательной четкостью заодно оттесняя зеваку. Закрывая собой обзор.
У вагона суетились люди. Слышался храп. Нечеловеческий. «Отойди, отойди, зашибет!» «Кого? Ты глянь», — переговаривались голоса. Вместо деревянного настила торчали задравшиеся доски.
— Сука! Кто не скрепил помост, а? Сука! — допытывался голос. Ярость в нем мешалась с отчаянием.
— Так велели побыстрее. Вот и побыстрее! — Оправдание в другом голосе было окрашено виной и досадой.
Храп перешел в хрип.
— Ах ты… Мать твою… Сломал.
Вопроса дежурный не расслышал: далеко. Донесся ответ:
— Да точно. С‑с‑суки. Что я — не знаю. Сломал. Загубили.
— Дайте.
— Гляньте сами.
— Нельзя так оставлять.
Неуверенное бормотание.
— Панкратов! — рявкнул из темноты тот, который материл.
Часовой сорвался с места. Другой хмуро повернулся к дежурному.
— Давай‑давай, папаша. Сказано: чеши.
— А что случилось? — поинтересовался дежурный, вытягивая шею.
— А ну!.. — Теперь часовой теснил его прочь уже угрожающе. Но и на его лице, видел дежурный, было написано… жалость? смятение? Или просто так ходили тени от фонаря?
Несколько мгновений в темноте слышен был только храп, хрип.
А потом раздался выстрел. Так, что дежурный вздрогнул. И хрип стих.
* * *
— О, — радостно приветствовал его на лестнице Самойлов. От сыроватой лестницы пахло грязной тряпкой: только что прошлась утренняя уборщица.
— Тебя где вчера носило, Вася?
— В каком смысле? — не понял Зайцев.
— Коптельцев тебя обыскался.
— Прямо так тебе и доложил?
— Я тоже обыскался, — объяснил Самойлов. — Мне вторая пара рук сейчас до зарезу как. В парке на Удельной группа хулиганов…
— Какого черта! — не сдержался Зайцев. — На мне же дел как бубликов на бабе.
И, перепрыгивая через две ступени, ринулся в кабинет начальника угрозыска.
— На каких основаниях?
У Коптельцева дрогнули щеки, маленькие глазки недобро блеснули.
— Ты, товарищ Зайцев, осади‑ка.
Зайцев видел, как выражение «я здесь начальник» застряло у Коптельцева на самых зубах; тот запнулся, как человек, уже понявший, что разжевал кусок с плесенью, а выплюнуть обратно — вроде как неприлично. Пришлось глотать. Проглотив, Коптельцев перевел дух и произнес уже спокойнее:
