— Надо распустить, — в нос сказала Петрова, потянула вниз бантик.
— Справлюсь. Только без обид потом. Не ателье.
Изобразила улыбку — чуть двинула уголком зашитых губ.
Ножницы вгрызались неровно. «Просто режешь веревку», — говорил себе Зайцев. И хотя понимал, что быть такого не может, все равно ему казалось, что режет — по живому, что Петровой — больно. Коса соскользнула на пол. Петрова с отвращением, как дохлую змею, толкнула ее ногой под кровать.
— Режьте, товарищ. Надо. Правильно.
Зайцев бережно взял в руку вторую — еще живую — косу.
* * *
В кабинете он снял трубку.
— Разговорил? Показала? — удивленно зашуршал голос Самойлова. Искренне: — Ну молодец, Вася. Высидел. Давай, пишу. Погоди, только лист заправлю.
Зайцев слушал хруст рычага. Треск заправляемой бумаги с копировальными листами. Слушал стук — Самойлов набирал стандартное начало документа.
А сам все листал, перебирал снимки.
Кого? В самом деле: кого? Сам Ломброзо махнул бы: всех. Сросшиеся уши, низкие лбы, кособокие, свернутые, непропеченные лица, слишком широкие переносицы. Выбирай не хочу.
Но в том‑то и дело, что не все. Этих отобрали жильцы, которые давно выучили шпану в лицо. Но кто из них по факту напал на Петрову?
По факту там в палате потерпевшая, Мария Николаевна Петрова, работница завода, 1914 года рождения, просто потрогала рукой воздух, потом неровный край волос. Будто с удивлением привыкая не к новой прическе — к новому телу. А потом легла. Укрылась одеялом до самого подбородка. И закрыла глаза.
Вот и все.
Но все‑таки не свернулась в позе эмбриона. Не накрылась с головой. Не отвернулась спиной к миру.
И Зайцев просто собрал фотографии. Вышел из палаты. Притворил за собой дверь.
— Закончили? Завтра в то же время? — спросила медсестра, дежурившая в коридоре. Лампа под зеленым абажуром была зажжена. От этого казалось, что уже наступил вечер.
— Завтра не надобно. Закончили, — ответил ей Зайцев.
Вот и все факты.
Он не сразу заметил, что треск машинки возле уха стих.
— Ну? — позвала телефонная трубка. — Готов. Диктуй.
Зайцев стал перебирать снимки в обратном порядке. Решать судьбы? Да, именно так. Рассудок говорил ему, что ошибки все равно не будет: каждый из этих и так давно уже гулял на свободе лишнее. Каждый, по правде сказать, зря коптил небо. Сейчас не виноват — завтра будет. И все равно Зайцеву стало жутковато.
— Шестнадцать, — закрыл глаза и начал диктовать он. Трубка ответила двумя выстрелами: Самойлов тотчас печатал результат.
— Тринадцать. Восемь, — диктовал Зайцев.
В дверь просунулся Крачкин. Сделал какие‑то жесты, пошевелил губами.
— Погоди, Самойлов. — Зайцев прикрыл трубку рукой. — Что?
Крачкин вошел. Шлепнул на стол папку.
— Пальчики твои. Остались пустяки. Парные найти. И сбросить.
— В смысле?
— Ты в детстве не играл? «Черный кот» называется.
— Че‑го?
— А, ну да, молодо‑зелено.
Зайцев открыл папку. И чуть не выронил трубку. Синие буквы: копии заключения. Пояснительные рисунки. С какого‑то перепугу Крачкин сделал то, о чем его попросил Зайцев. Что к его текущим задачам и делам вовсе не относилось. Обработал пальчики, собранные с грузового вагона, в котором ехал в Питер рысистый чемпион жеребец Пряник.
— Крачкин, а гильзы? Гильзы ты посмотрел? — крикнул он. Но Крачкин уже вышел.
— Ку‑ку, — позвал в трубке Самойлов. — Какие гильзы?
— Никакие.
— Тогда поехали.
Зайцев почувствовал, как в груди будто опять набухает пузырь. А вдруг кто‑то из них все‑таки не виновен? Все‑таки не был там тогда?
— Диктуй, — напомнил Самойлов.
— Погоди, — остановил его Зайцев. — Понимаешь…
Но вспомнил ощущение косы в руке. Сомнение лопнуло, как вонючий пузырь грязи.
— Девятый.
— Ты же уже сказал «восьмой».
— Пропустил.
— Ну ладно.
— Шестой. Пятый. Одиннадцатый. Извини, опять путаница в снимках.
В дверь снова постучали.
— Да! — сердито крикнул Зайцев.
— Ты сегодня нарасхват. Народный артист прямо, — отметил Самойлов.
Стук повторился.
— Входите! — сердито крикнул Зайцев. — Кто там такой робкий?
— Вот что. У тебя там проходной двор. Мы так до вечера не кончим. Давай или ты ко мне подскочи. Или я к тебе. — Терпение у Самойлова иссякло.
— Ладно‑ладно, нервные люди. Пиши давай.
В дверь тихо вошла девушка: блузка с круглым воротничком, стриженые волосы. Конторская, сразу определил он. Может, из новых машинисток здешних. Кивнул подбородком: садитесь пока. Тихо села, не сделав обычного женского движения подвернуть юбку. Не похожа на здешнюю: для машинистки угрозыска одета больно хорошо.
— Четвертый. Третий. Второй. — Зайцев хотел уже отложить снимки. Передумал. — Первый тоже.
Самойлов высыпал там у себя очередную порцию цифр.
— И двенадцатый. Указали двенадцатого?
— Странно, — вдруг ответил Самойлов.
— Что?
— По протоколу она сперва вроде о девяти говорила.
— Ну?
— А у тебя… раз, два, три. — Дальше пошло хмыканье. — У тебя двенадцать получается.
— Не у меня, а у нее, — раздраженно поправил Зайцев.
Черт! черт! черт! — выругал он себя: такую простую вещь и не проверил. Все из‑за чертова Крачкина. Из‑за конторщицы этой дурацкой. Прикрыл трубку ладонью:
— Вы себя хорошо чувствуете?
Вид у машинистки был какой‑то томный. Она уронила руку на стол — клацнули пуговки, но ответила:
— Хорошо.
— Так что? — не отставала трубка.
— Самойлов, хочешь, сам иди к Петровой в больницу и проверяй. Я тебе говорю: по фотографиям потерпевшая опознала следующих нападавших.
— Да ладно, ты что. Опознала, значит, опознала.
Зайцев бросил взгляд на сидевшую — той явно было не по себе. На верхней губе выступила испарина, лоб тоже светился жемчужным отливом.
Зайцев, не прерывая разговора, показал ей на графин с водой. Подвинул ближе.
— В первый раз ошибочка в показаниях потерпевшей вышла, значит, Самойлов. Учитывая состояние…
