— Да я не спорю. Я о том же. Двенадцать, значит, двенадцать. Ептыть… Бедняга.
Машинистка неуверенно налила полстакана. Пила медленно, будто не воду, а ртуть.
— Да, — сухо сказал в трубку Зайцев.
— Но все‑таки между девятью и двенадцатью разница больно приметная. Я понимаю, одного не сосчитать поначалу…
— Ты понимаешь? — зло, слишком зло переспросил Зайцев.
— Нет. В смысле… Я ж там был, когда с нее показания снимали.
Но что произошло, Зайцев услышать не успел.
Конторская барышня вдруг метнулась вниз. Упала на колени, обняв мусорную корзину. Ее шумно, со стоном вырвало. Потом еще. И еще. Рвотные конвульсии сотрясали тело. Ноги ватным движением съехали в сторону. Девушка привалилась к столу.
Зайцев бросился ее поднимать.
— Вася, там у тебя что? — вопрошала на столе трубка.
— Отойдите, — отмахнулась она. Утерлась рукавом. Но сама сразу встать не смогла. Только беспомощно загребла ногами — мешала и теснота юбки. Зайцев опять наклонился к ней. Она прикрыла рот ладонью, отвернула лицо.
— От меня воняет.
Перед блузки и правда был забрызган.
— Ерунда.
— Противно.
— Бросьте.
Он за локоть подтащил ее вверх.
— Я сама!
Помог сесть.
Трубка гудела короткими сигналами.
Зайцев положил трубку обратно на рычаг.
— Гадость какая. Стыдоба, — выдавила конторская.
— Бросьте‑бросьте, говорю. Подумаешь. Чего тут такого, — добродушно‑небрежно говорил Зайцев, стараясь успокоить больше тоном, чем словами. — Сто раз видел. Правда. И даже похуже. У меня вот есть приятели. Как все приятели, они иногда выпивают. Как со всеми выпивающими, с ними бывают разные… Разное.
— Я не пьяная! — сердито вскинулась она. — Вы что! Как вы… Да как вы такое могли подумать!
«О, мама родная», — сразу как‑то устал от нее Зайцев.
— Я бы в жизни!..
— Ничего я такого… Вы как себя сейчас чувствуете? Вам в больницу, может?
— Я здорова! — еще более сердито почти крикнула она, и хотя он не думал ее касаться, вся встряхнулась. — Совершенно здорова. Это так… Жарко просто. Я вот. Воды просто еще выпью.
Она решительно придвинула к себе графин.
— Ну ладно.
— А это я вам вынесу. — Решительно ухватилась за края корзины. — Чтобы… Не того.
Зайцев пожал плечами. Он терпеть не мог таких вот, сердитых. И не конторская, наверное, поправил он себя. А комсомольский актив. Собирают на заем. Или на дирижабль. Или на что‑нибудь еще. И всегда знают, как надо.
— Уборщица вынесет.
— Я хоть газетой накрою. Газета есть?
— Оставьте, говорю, — уже открыто рассердился Зайцев.
Она сразу выпрямилась на стуле.
— Извините. Я Соколова.
— Не беспокойтесь, товарищ Соколова.
Она опередила его вопрос, пояснив:
— Меня Коптельцев прислал.
Но просунувшийся в дверь Крачкин не дал ей продолжить.
— Вася, а по поводу… — Он покосился на девушку и на всякий случай выразился обтекаемо: — …твоих железяк. Там в папке, — он кивнул на стол, — нет. Но ты не думай, что я забыл. Ничего внятного снять невозможно. Есть хороший большой палец, но слишком уж хороший; точно — дворник. Когда железяку подобрал. Можем для надежности его проверить сразу. Можем подождать.
Зайцев кивнул.
— Свисти, если что.
И Крачкин исчез за дверью, как Петрушка за ширмой. Так же внезапно, как появился.
Зайцев быстро встал, рванул крачкинскую папку со стола.
— А?.. — Развернулась всем телом Соколова ему вслед.
* * *
— И оболочка от снаряда.
Нефедов слушал со своим обычным сонным, совиным видом. От голенькой тусклой желтоватой лампочки, от низких потолков Зайцеву самому сразу захотелось спать. Как он тут работает?
— Какая‑то странная улика, — пробормотал Нефедов.
— Потому что не улика. Все, что она доказывает, так это что в ККУКСе химоружие тоже проходят. Ну так это и расписание занятий, и учебный план докажут. Без всяких вещдоков.
— А техники что сказали?
— Ничего пока. Вернее, не знаю. Но вид у нее был такой, что палили этим снарядом точно лет пятнадцать назад. Если вообще палили. Может, он сразу начал жизнь свою боевую в качестве учебного пособия.
— Типа скелета в анатомичке?
— Типа того.
— Значит, не улика.
— Или, Нефедов, улика, — продолжал вслух думать Зайцев. — Если мне эту оболочку специально подкинули. Я когда их насчет гражданина Жемчужного расспрашивал, они же знали, что завтра их тут духу не будет и след простынет. Они же уже барахло все свое до последней нитки вынесли практически. Мне лапшу на уши вешали, разговоры разговаривали, а у самих чемоданчики уже… Или что там в кавалерии.
— Зачем?
— То‑то и оно. — Зайцев облокотился на низкую деревянную стойку, отполированную множеством локтей. — То‑то и оно, Нефедов. Я и сам спрашиваю. Кто? И зачем? То ли со следа сбить. То ли на него, наоборот, навести. Ясно только, что человечек этот что‑то такое знал. И не только слово «фосген». Но только как этот предполагаемый он, если такой вообще был, конечно, как он мог рассчитывать, что колба эта именно мне в руки попадет? Дворник мог запросто ее выбросить, не заметить — я мог ее не заметить!.. Ладно. Это вопрос уже второй. Если не третий. Давай вернемся к первому.
Нефедов молча кивнул. Скрылся в глубине, среди полок. И уже оттуда спросил:
— А товарищ эта, у вас в кабинете — это кто?
— Хрен ее знает. Комактив, наверное. Или машинистка.
— Зачем еще?
— Вот плевать, честное слово. Не важно.
— Она что, так и сидит там?
— Надеюсь, уже нет. Посидела, поблевала, надоело — ушла.
— А чего блевала?
— А то ты столовку нашу не знаешь.
— Симпатичная?
— Столовка?
— Машинистка.
— Нефедов, ты чего? В окно повеяло весною?
— Так.
Зайцев честно задумался. Ему стыдно было себе признаться, но самому ему нравились совсем не такие, а красивые и женственные. Уродом товарищ машинистка тоже не была: глаза на месте, рот на месте, нос один.
— Не знаю, Нефедов, — искренне сознался он. — Освобожденная советская работница. При службе. Самостоятельная. Активная. Общественница. Что еще?.. Член ряда кружков. Наверняка. На вид обычная. Баба как баба. Девушка то есть. Мне только все время кажется, когда я таких вижу, что мужской половине населения об этом освобождении сообщить забыли.
