От сборов его отвлек стук в дверь: соседка Павлова нашла старый сидор, с которым ее муж служил в армии.
— Чистый, — веско добавила она. — Хоть и давно стиранный.
Сидор точно был еще хоть куда, только пах пылью.
Зайцев сердечно ее поблагодарил.
— Ты это куда? — тут же скрестила на груди руки Павлова. И даже облокотилась на косяк. Устроилась для подробного уютного разговора.
— В командировку. — Зайцев пообещал беречь одолженный мешок как зеницу ока и мягко выпроводил соседку за дверь. Быстро затолкал вещи. И остался доволен собой.
Потом он еще куда‑то выходил, входил, снова выходил. И когда вернулся в комнату, сидор уже топорщился на кровати набитыми боками, а Паша душила ему горло тесемками.
— Это что?
— Духом святым там питаться, что ли, будешь? — не оборачиваясь ответила Паша. И тут же начала инструкцию: — Сперва съешь курицу. Чтобы не испортилась. Она на самом верху, в газете. Потом яйца. Консервы и прочее я на дно положила. Это на самый последок. И пирожков там тебе напекли.
Зайцев рассердился.
— Паша, куда я этот ресторан поволоку? Вот охота мне валандаться.
— Не ресторан. А паек. Служебный, — веско возразила Паша. — Раз выдали, значит, надо.
Паек в этом и правда весьма закрытом распределителе (бывший «Елисеевский», вход с другой стороны) выдали обильный. Три женщины вечером — Паша с «кухаркой» и «нянькой» — разглядывали груду снеди на столе.
— Я в командировке буду, а вы, пожалуйста, разбирайте, — смутившись, пригласил Зайцев.
Под скудной электрической лампочкой блестели жестью консервные баночки.
— Это что они, шишки едят? — шепотом спросила «нянька» Катерина, показав на изображение ананаса.
— Надо так, — обрезала ее Паша. — Эх ты, деревня.
Копченая сухая колбаса зато ни у кого не вызывала сомнений. Как и курица, и коробка яиц, и сахар, и шоколад, и чего там только не было.
— Ничего паек, — заметила Паша.
— Енаральский, что ль? — прошептала «кухарка» Матрена.
И ей Паша тоже сказала:
— Надо. — И тут же заорала: — Кухарка ты или кого? Принимай!
И вот результат: набитый сидор.
— Да он же неподъемный теперь, — спорил Зайцев.
— Ты тоже не сопля, — холодно возразила Паша. — Дали паек — значит, бери.
— Вы этот паек себе оставьте. Я же сказал. Мне там в столовках удобнее будет. А на черта мне пирожки?
— Матрена спекла — значит, надо.
— Пусть лучше пацана своего кормит. Эти жилички твои…
— Они не мои.
— Паша.
— Бери. Надо, — с еще большим весом подтвердила Паша.
Зайцев потянул сидор за лямку. Неподъемный.
Паша наблюдала, облокотившись на косяк.
— Иди, что ты? — обернулся он на Пашу. — Мне пора. На вокзал.
Но Паша не двинулась.
— Так если не прослежу, ты все тут и выложишь, — проницательно заметила она.
Зайцев понял, что все бесполезно. Охнув, закинул сидор на плечи.
И вот теперь с усилием стащил и перекинул на багажную полку.
— Это точно наши места? — с сомнением спросила ему в спину Зоя. Купе было мягкое. Она недоверчиво оглядывала и полки с приветливо отогнутыми пледами, и столик, и лампу, и занавески, обшитые бомбочками. В треугольнике, обрисованном занавесками, виднелся перрон: бегущие, бредущие ноги пассажиров, провожающих, носильщиков, разномастные чемоданы, корзины, узлы, коробки.
— Все верно, — торопливо ответил Зайцев, оборачиваясь. — Давайте сюда ваш чемодан. Тяжелый ведь, наверное. Закину.
Она тотчас прижала чемоданчик — фибровый, с железными уголками — к ногам в шелковых чулках. Не машинистка точно, подтвердил свой вывод Зайцев.
— Если хотите, — осторожно добавил он, чувствуя, как голову ему начинает будто завинчивать в обруч.
— Я не увечная, — отрывисто проговорила Зоя. — Не больная. Не беспомощная. То, что я женщина, не делает меня неполноценной физически. А то что вы — мужчина…
Зайцев устало прижался лбом к хромированной ручке. Ощутил ее приятный холодок. И прикрыл глаза, как будто надеясь, что эта Зоя испарится, провалится вместе со своим чемоданом, заграничными чулками и тоном свободной советской женщины.
За окном пронзительно свистнуло. Поезд на Новочеркасск отчаливал.
* * *
Хотя Зайцев дальше Москвы еще не ездил, долгая дорога ему понравилась. Волнистой зеленой лентой тянулись поля. Проносились леса: сперва темными щетками северных елей, потом пошла зеленая буйная каша лиственных. Промахивали мимо шлагбаумы, избенки, станции. И столбы, столбы, столбы. Ничего, в сущности, интересного.
Приятно было, глядя в окно, не думать ни о чем.
Ни о собаководах с их запутанными родословными и еще более запутанными рассказами. Ни о Прянике. Ни о Жемчужном. Ни о врущих напропалую «будущих маршалах». Ни о «восьми в Сиверской», которые ни в какой Сиверской не были, а, очевидно, просто не должны были попасться ему под разговор. Ни о ржавых гильзах из‑под газовых снарядов. Ни о внезапном переезде ККУКСа из Ленинграда в Новочеркасск («по приказу Буденного»). Ни о Коптельцеве. Ни о навязанной попутчице.
Он уже понял, что Зоя — прямая, как рельса — скорее всего, приставлена за ним следить. И докладывать кому следует.
Но даже это его сейчас не беспокоило.
Он закрывал глаза — и все равно видел поля, зеленую кашу, светлый простор над реками, заполненный особенно гулким стуком колес по мосту. Леса, избы, столбы словно проносились сквозь его абсолютно пустую голову, и не только пустую, а даже, казалось, утратившую свою костяную оболочку. Зайцев сам был полями, столбами, шлагбаумами, пышно взбитыми облаками. Похоже на то, как вторые сутки сидишь в засаде где‑нибудь на Лиговке. Только лучше. Даже присутствие этой Зои мешало ему не больше, чем постепенно крепнущий запах носков такого же сидящего в засаде товарища.
Зоя сидела напротив. Ноги вместе. На плечах шаль.
Вагон ткнулся, качнув и ее.
Зайцев отогнул край занавески. За окном остановилось здание станции. «Стоянка девятнадцать минут» — прошло по коридору вагона. Намекая пассажирам, что самое время выскочить и набрать на станции кипятка.
— Выпьем чаю, — обрадовался Зайцев.
Зоя тут же вздернула подбородок.
— Думаете, я буду носить вам чай?
— Я сам собирался принести, — удивился Зайцев. — Себе и вам.
— Не нужно за мной ухаживать. Не думайте!
Видимо, дорога ее не убаюкала: она была все так же готова оборонять права, отстаивать территории, на которые он и не думал покушаться.
