— Жалость к классовому врагу, к врагу советской власти…
Опять тряхнул страницами. Глянул на нее небрежно.
— Ну так донесите на меня, — твердо сказал он.
Ответа не последовало. И Зайцев сам не заметил, как действительно углубился в чтение провинциальной газетенки.
Больше всего его заинтриговало прочитанное между строк. Как всегда, провинциальная печать была болтливее центральной всесоюзной.
«Вместе с тем Н‑ский район имеет значительный процент кулацких хозяйств, в станицах и на хуторах — засилье сектантов, — откровенничала серая газетка. — Отсюда целый ряд срывов классовой борьбы и острота в колхозостроительстве».
«Интересно», — подумал Зайцев, переведя прочитанное. Советские газеты осторожно выбирали выражения, прибегая к общему словесному шифру. Если писали даже не просто «отдельные случаи», а прямо вот «целый ряд», значит, дело худо. Что бы там ни рассказывалось в Зоиной книжке, Дон, куда они направлялись, судя по всему, отнюдь не был «тихим».
— А что ваша книжка говорит? В дивные места едем? — из‑за газеты поинтересовался Зайцев.
Зоя встала и громко лязгнула дверью.
Зайцев отложил газету, взял с Зоиной полки чуть потрепанный, размягченный пользованием томик. Пролистал. Наугад выхватил глазами несколько строк. О гражданской войне. Зайцев захлопнул и бросил книжку обратно. К гражданской войне на Дону у него вопросов не было. После нее незамиренные казаки утекли за границу вместе с Красновым, вместе с Врангелем. Странно было думать, что прошло всего‑то десять лет или вроде того.
Он снова взял газету.
Допустим, восемьдесят процентов казаков‑колхозников не преувеличение. Вернее, не большое. Хорошо, если и большое, то, значит, на деле процентов шестьдесят, размышлял Зайцев. Он прекрасно знал, как рисуют нужную статистику у них в угрозыске, поэтому допускал, что донские товарищи мыслят примерно так же. Но все‑таки — шестьдесят! Все‑таки много. Большинство за советскую власть.
Он вышел в коридор — Зои не было. Никого не было. Он побрел по тряскому, качающемуся коридору, придерживаясь за перила. После многих часов в пути, перебрав все возможные положения сидя и лежа на полке, тело ныло и просилось на волю. Хотя бы постоять. Глаза требовали хоть чего‑то, кроме четырех стен купе.
И одиночество: Зайцев с наслаждением чувствовал, что он в коридоре один.
Вагон мягкий. Пассажиры в таких к незнакомцам с разговорами не лезли. Опасались. А то как в бане. Начнешь трепаться с невзрачным козликом, а он окажется шишкой в наркомате. Или хуже: властный бровастый кабан, перед которым лебезил битых два часа, — всего лишь мелкая чиновная сошка.
Зайцев приспустил окно, рискуя наглотаться угольного паровозного дыма. По коридору сквозняк колыхал помпончики на занавесках.
Он глядел в окно на никогда не виданные южные волнистые линии пейзажа. Иногда рывком проносилось мимо ржавое зернистое пятно посреди зеленого простора — табун. А может, коровье стадо. Поезд выпускал широкий белый пушистый рукав пара. …И зелень. В Питере она была еще клейкой, нежно‑зеленой. А за окном — тоже не по‑северному — слишком темной для начала лета. Здесь лето уже набрало сок, перло из‑под земли навстречу солнцу.
Как там давеча дурак в косоворотке сказал? Карандаш воткни в эту землю — и тот прорастет? Может, и память здесь зарастает травой так же быстро? И десять лет для здешних мест — совсем не то же самое, что в Питере. В Питере помнят долго. А здесь… Может, уже и правда забыли, что воевали против советской власти. Еще через десять лет оглянутся: а вместо разоренных развалин — буйная зелень, жизнь.
И все же не самое тихое место, чтобы перевести сюда ККУКС, пришел к выводу он.
Даже странно. Учитывая «целый ряд эпизодов», который партийная газета не в силах скрыть. Почему не Москва? Или Курск? Или любой другой мирный совершенно советский городок в глубине страны. Почему Новочеркасск?
Зайцеву хотелось есть — и это мешало думать.
Он обернулся на отдаленный лязг двери в тамбуре.
Зоя шла по качающемуся коридору, хватаясь рукой за стену. В другой был носовой платочек, она утирала рот.
Зайцев посторонился, чтобы дать ей пройти. Но она не прошла. Встала рядом — и тоже стала смотреть в окно. Она заговорила ровно за миг до того, как Зайцев решил скрыться в купе.
— Вы теперь думаете, я плохой человек. — Знака вопроса на конце не было.
— Ничего я не думаю.
Ему хотелось отвязаться от разговора любой ценой.
— Думаете!
Зайцев уловил кисловатый запах ее дыхания.
— Да мне все равно, — сдался Зайцев. — Ваше личное дело, что вы за человек. Ей‑богу.
— Я не плохой человек, — повторила она. — И я вашего товарища от этой поездки не оттирала.
Зайцев не удержался — бросил на нее быстрый взгляд.
— Я знаю, вы хотели ехать с совсем другим товарищем, — удовлетворенно подтвердила Зоя. — Я все знаю.
Это «все» Зайцеву не понравилось.
— Я и сама не ожидала, что мне предложат… прикажут… Прикажет. Один человек. — Она отвернулась от окна, привалилась задом, оперлась позади руками, чуть вытянув ноги к стене, и уставилась на свои нарядные туфельки. А потом добавила глухо: — Любовь у нас с ним.
Такое начало Зайцева уже прямо испугало.
— Вот что, Зоя, я пойду. У вас вагонный синдром в чистом виде. Откровенность перед попутчиком. Вы сейчас наговорите лишнего. А потом пожалеете.
Она удержала его за рукав.
— Не синдром. Хочу, чтобы по‑честному все. Открыто.
Это не понравилось Зайцеву совсем.
— Хорошо. Я понял. Любовь. Рад за вас.
Но так легко от Зои было не отделаться.
— Да. Это любовь. Настоящая. Просто ему нужно время. Чтобы разобраться в своих чувствах.
«Он женат», — мысленно перевел Зайцев. И не ошибся.
— Его жена со временем это тоже поймет, — уверила Зоя в основном себя саму. — И примет! Должна принять. Она сама говорила, что брак без любви для нее лишен смысла. То есть он мне говорил, что она говорила…
Зайцев чувствовал, что вот теперь он мог бы просто отойти на цыпочках — Зоя бы не заметила. Она, опустив голову, продолжала говорить своим туфлям, их мыскам, их бантикам:
— Так пошло: оба служим, познакомились на службе. В Смольном.
Вот и объяснение шелковым заграничным чулочкам, завивке, маникюру. В Смольном заседало высшее городское партийное руководство.
— Он старше, — продолжала Зоя. — Но не намного, вы не подумайте! Он еще молод! Душой. И мы любим друг друга. Он меня любит.
«Ага, — подумал Зайцев. — Старый пень. Хорошо устроился. И жена, и любовница молодая. А ей кажется, что она первая, с которой такое».
