— Или в тылу отсиживался? Или хотите узнать, на чьей стороне воевал потом — с красными, белыми, зелеными или серо‑буро‑малиновыми?
— Если советская власть признала вас членом нового общества, доверила обучение кадров Красной армии, значит, советская власть в вопросе разобралась окончательно и бесповоротно. Я в ее решениях не сомневаюсь.
Артемов бросил на него недоверчивый взгляд. А потом щелчками стал сбивать пепел. Курение — великая вещь, подумал Зайцев: дает столько предлогов разговаривать. И еще больше — не разговаривать.
Он в который раз пожалел, что бросил.
— Точно не хотите? — снова предложил Артемов.
— Ну дайте.
Артемов вынул портсигар. Тоже щегольской, как и пепельница. Зайцев выудил пальцами гильзу, убрал за козырек кепки.
— На черный день.
Артемов фыркнул:
— Как угодно. Между прочим, я вас еще тогда приметил. В Ленинграде. На манеже. Не очень‑то вы хорошо маскируетесь. Для сыщика.
— Да я ведь ничего не разыскивал — просто познакомиться приходил. Считаете, маскироваться надо было?
Артемов ответил неопределенным жестом.
— Странная война, — заметил Зайцев. — С одной стороны животные: лошади. С другой — тут же новейшие механизмы, газы. Человек маску Зелинского еще надеть мог. А зверье… жалко.
— Так и для лошадей маски водились, между прочим.
— Это как так?
— Слушайте, Зайцев. Я думал, вы ради Жемчужного сюда из самого Ленинграда притащились.
«А вы? — мысленно спросил Зайцев. — Тоже из‑за Жемчужного из Ленинграда так быстро смылись? Подальше, на самый край страны». Но вслух спокойно ответил:
— Так и есть.
— Чего же вы тогда государственные деньги разбазариваете? Вас в служебную поездку отправили, а вы не службу служите, а хвостом за мной ходите да разговоры светские ведете.
— Отчего же светские?
— А. Понял. Прием такой. Кружите вокруг да около. А потом — раз!
Артемов ткнул сигаретой, как бы поражая мишень. Жест был отточенным — сабельным.
С наблюдательным товарищем Артемовым следовало держать ухо востро.
— Вы как‑то романтически работу милиции представляете.
— Ладно, товарищ Зайцев. У вас свои приемы, у нас свои. У вас своя служба, у меня своя. И моя — не ждет. Бывайте.
Зайцев подался за ним.
— И отлично. Мне как раз интересно, в чем кавалерийская служба состоит.
Артемову это не понравилось.
— Из рутины. Скука смертная.
— Отлично. К скуке мне не привыкать, — не отстал Зайцев.
* * *
Мухи так и вились. На подоконнике стояли блюдца.
— Это у вас для кого? — попытался шутливо заговорить с черноглазой подавальщицей Зайцев. — Для кошечек?
— Для мушечек. Мухоморы жареные, — недовольно объяснила та — по говору, из местных. Зайцев не понял — правда или смеется над приезжим.
Даже при виде мухоморов в животе заурчало.
— Столовая только для работников и слушателей ККУКСа, — сурово отрезала подавальщица.
«Дашка‑курва! — весело позвали ее из кухни. — Прими биточки!»
— Зря пришли, — повторил Артемов.
— Ничего. Не голодный. Я с вами просто посижу. Вы ведь не против? — не отставал Зайцев.
— Как угодно.
Подавальщица вернулась к деревянной стойке с маслянистым шипящим противнем в руках.
— Это что? — поинтересовался Артемов.
— Биточки. По‑казацки.
— Тогда биточки.
«Дашка‑курва! — опять раздалось трубное из кухонного чада. — Компот заберешь?»
Подавальщица не подала виду, будто не ей. Но опустила глаза к чанам. Зайцев оценил.
— Капуста? Пшенка? — томно поинтересовалась она у Артемова.
— Пшенка, — мужественно ответствовал ее герой.
На тарелку шлепнулось из половника.
Артемов взял тарелку, подхватил с подноса оловянную ложку.
«Биточки казацкие» по виду мало отличались от «мухоморов». Артемов ел с аппетитом. Ходил кадык на тощей шее и желваки на костистом лице. Он, очевидно, был из тех, на которых все съеденное горит — а не откладывается нежным начальственным салом.
Курсанты за другими столами на них косились, переговаривались тихо — но никто не пялился. Будто так и надо.
Артемов промокнул губы салфеткой. С той же обезоруживающей прямотой спросил:
— После обеда тоже за мной увяжетесь?
— Увяжусь, — чистосердечно признался Зайцев.
— А вы что, собственно, вынюхиваете? — Тон у Артемова при этом был самый дружеский. Заинтересованный. Не пугливый, не опасливый. Таким тоном один собиратель марок может беседовать с другим. Зайцев легко в него попал. Пожал плечами.
— Сам пока не знаю.
Артемов, потягивая из стакана воду, кивнул. Как будто они и правда обсуждали марки. Или он был законченным душевнобольным. Или вне подозрений. Но в любом случае почему‑то Зайцеву он был симпатичен.
— Нравится вам на новом месте? — опять сменил он тему.
— Какое у военного человека может быть нравится — не нравится? Приказ есть — приказ выполнен. Нравится. Милый городишко.
— Товарища Буденного приказ?
— Товарища Буденного приказ.
— По Питеру не скучаете?
— Не успел. Ах, товарищ Зайцев, ну к чему вы опять эти светские разговоры ведете? «Нравится», «скучаете» — будто барышня я вам. Курсантам и лошадям эта перемена на пользу. Точка. Значит, мне здесь нравится.
— В смысле — на пользу?
— Во всех смыслах.
— А какие есть?
Артемов пожал плечами.
— Большой город — много соблазнов. А люди еще молодые.
— В маленьком, скажете, соблазнов нет?
— Разве что маленькие. Что здесь можно сделать? Напиться самогоном? Да поди достань еще его.
— Что, и лошади тоже пьют?
Артемов уставился на него. Видел, что отчасти шутка, но не понимал в чем.
— Вы сказали: на пользу курсантам — и лошадям тоже, — пояснил Зайцев.
— Климат! Перемена климата. Лошадь солнце любит. Не зря же конные заводы у нас исконно все больше по югу шли — поближе к Украине, туда, — он махнул рукой. — То есть сюда.
— Да, у нас в Питере с солнцем, конечно… — пробормотал Зайцев. — А в Туле?
— Не бывал. А только повторю: со мной вы теряете время.
