Она, как всегда, придерживалась биологических определений и мыслила глобально. Но Зайцев задумался.
— Я бы испугался.
Его простой тон застал Зою врасплох.
Зайцев же думал: жуть какая. Невозможно разделить с другим человеком смерть — он это знал. На его руках, случалось, умирали — свои же товарищи, раненные в перестрелках, или жертвы, которых приезд милиции еще застал в живых, но ненадолго. Умирали и бандиты, подстреленные, чего уж там, им самим. Но разделить с человеком начало его жизни… Это вдруг оказалось не только возможным, оно только так и было. И Зайцев честно сказал:
— Я бы от ужаса тотчас упал на кровать, накрылся одеялом и пролежал так до того самого дня, когда врачи в положенный срок не освободили бы меня от этой тайны бытия.
Зоя уставилась на него так, как будто он вдруг заговорил по‑китайски.
Но Зайцев не дал ей разразиться речью. Вдали розовым пятном мелькнула блузка — из‑за поворота вышла женщина с ведром. Ведро было полным, женщина слегка перегнулась в сторону, но, несмотря на это, быстро уходила прочь — из‑под холщовой юбки так и мелькали белые сильные икры. Зайцев бросил Зое:
— Стойте здесь, — и ринулся за женщиной с ведром. Догнал, поравнялся. — Извините, пожалуйста, вы не знаете, в каком доме Патрикеевы живут?
Женщина остановилась, поставила ведро. Черноглазая, чернобровая. Посмотрела на Зайцева так, будто решала, покупать ей его или нет.
— Дом такой белый. Калитка синяя, — старался он припомнить детали.
— Подхорунжего дом, что ль. — Судя по тону, она решила: не куплю.
Патрикеев служил по партийной линии. Как ни мало разбирался Зайцев в должностях и званиях, но подхорунжим Патрикеев точно не был.
— Хозяин полноватый такой, кудрявый. А жена у него примерно такого роста, учительница, — подсказал он.
— Подхорунжего дом, — ответила женщина теперь уже уверенно, но еще более неприязненно. — Нет, не знаю.
И, гибко подхватив ведро, пошла дальше. Зайцев глядел ей вслед, соображая, что это значит.
— Нет, вы мне ответьте, — потребовал за спиной голос Зои. Зайцев обернулся.
— Короче! Товарищ Соколова. Я здесь ваш прямой начальник. Вы будущая мать, и этим ваша служба на данный момент определяется. Приказываю. Сидеть смирно. Смотреть на красивое. Думать о хорошем.
Зоя раскрыла рот, но перевела дух и только спросила:
— Гулять‑то можно, товарищ начальник?
— Гулять разрешаю. Прогулочным шагом. В тени. В толчею не заходить. Мальчишек и животных остерегаться. Об исполнении доложить. Задачи ясны?
— Ясны, — неохотно ответила Зоя.
— И я, черт подери, не шучу.
А потом заметил дом Патрикеевых. Беленый. С синей облупленной калиткой. Дом, в котором Патрикеева не могла ничего толком найти. Дом, который им, как многим красноармейцам — переселенцам из северных губерний, похоже, тоже «предоставили».
— Вы не хотите выслушать мои аргументы? — надменно не сдавалась Зоя.
— Нет, — вздохнул Зайцев.
* * *
Увидев в окне смеющееся солнце, Зайцев приуныл. Заскучал по серенькому тусклому ленинградскому свету. И тут же сказал себе: «Глупости».
Чем больше Зайцев разговаривал с курсантами и преподавателями, тем больше сам чувствовал себя мухой на блюдце с чем‑то липким. И ядовитым.
Или это все‑таки оттого, что он дурно и беспокойно спал с самой первой ночи здесь?
«Надоело уже», — проворчал он солнцу. Откинул простынь (от одеяла он давно отказался), дал телу немного остыть — и начал одеваться.
Пуговица оторвалась внезапно и мягко, как обычно и бывало с дрянными нитками ленинградского производства. Подпрыгнула на полу и тут же укатилась. Пуговица была с брюк. Иголки у Зайцева не было. Это плохая новость. Хорошая: на брюках оставалась еще одна пуговица. Зайцев решил: сойдет, не свалятся.
Потом потрогал щетину на подбородке — бриться было лень: сойдет. И тут же рассердился сам на себя. Отвернул края рукавов, глянул — постирать не мешало бы. Понял, что Новочеркасск, с его садами, пылью, жарой, ленивыми улочками, действует на него разлагающе. В Ленинграде он бы так ходить не стал. Не смог. Зайцеву стало досадно. Увидел свои пропыленные, давно не чищенные ботинки.
— Товарищ Патрикеева! — как‑то слишком громко крикнул он.
— М‑м‑м, — безмятежно отозвалась за занавеской хозяйка.
— У вас иголки с ниткой не будет? — нетерпеливо потребовал он.
— Отчего же не будет? Где‑то была.
Эта ее лунатическая манера вести хозяйство нимало его не беспокоила прежде. Но тут он с трудом подавил бешенство. Как она уроки только ведет? В этой школе своей. У самой в голове… мухоморы!
Что школа уже на каникулах, он совсем забыл.
— Не одолжите ли?
— Одолжу, конечно. Где же я ее видела?
Зайцев рассвирепел. Весь мир, казалось, держался на этой проклятой пуговице. Все его расследование тоже от нее зависело. Все его недовольство — дурацкой Зоей, навязанной в попутчицы, дурацким ККУКСом с его лощеными офицерами‑преподавателями и курсантами, дружно стоявшими на страже фасада, всем этим слишком пыльным, слишком жарким, слишком пахучим городком — сдерживалось одной этой пуговицей. И теперь она оторвалась.
— Так дайте же! Пожалуйста!
— Аюшки? — невпопад спросила Патрикеева.
Зайцев рывком откинул занавеску, вышел на хозяйскую половину. Занавеска, которой был выгорожен угол для Зои, сдвинута.
— А товарищ Соколова где?
— Совершает моцион, — отозвалась важно Патрикеева.
Зайцев понадеялся, что у Зои хватит благоразумия держаться тени. Но в принципе был рад, что она ушла. Только Зои («беременность — не болезнь!») сейчас и не хватало.
Патрикеева стояла посреди комнаты на табуретке. В руке полотенце.
— Я ловлю осу, — объяснила она, встретив взгляд Зайцева. — Возьмите сами, а?
— Где?
— Ась?
— Взять — где?
— Да вон там сундук. В нем поищите. Вроде там было.
Зайцев двинулся к сундуку.
— А, нет. Я забыла. Не там. А на полочке. У двери. Шкатулка на полочке.
— Где?
Патрикеева махнула рукой.
Шкатулка, деревянная резная, к счастью, точно была на полочке. Зайцев постарался перевести дух. В конце концов, Патрикеева ни при чем. И пуговица тоже. Это все жара, это город, это бессмысленная поездка. Он открыл шкатулку. Моточки ниток и тесемок, наперстки, булавки, подушечка с иголками. Ножницы.
И тут увидел надписи.
