Журов наклонился быстрее.
— А, принц! Ищете Золушку? Проверьте в столовой — там среди подавальщиц есть и хорошенькие. — Он поигрывал туфлей в руке — в его лапе туфелька казалась еще изящнее. Конская морда нависала над ними. Лошадь потянула к туфельке замшевые губы с рыжими волосками‑усиками. Журов бесцеремонно оттолкнул морду.
— Держите.
Зайцев сунул туфельку в карман пиджака — она торчала оттуда, как огурец.
Журов снял фуражку. Волосы его были мокры от пота. Ремешка на фуражке не было, отметил Зайцев. Такое особое кавалерийское щегольство. Застегивать ее под подбородком Журов не считал нужным: показывал, что не боялся потерять на скаку. Такие фуражек не теряют. А голову — теряют?
Конюх принял разгоряченную лошадь. Журов вытер лоб рукавом.
За его спиной, на манеже Артемов гонял следующего курсанта. Летали команды и ругательства.
— Так кто Золушка?
— Слушайте, ну у вас и сапожник, — сменил тему Зайцев.
— Николаев‑то? Да бросьте. Безобидный старик.
— Безобидный! Думал, живым не уйду. Такую мне лекцию вкатил.
— О рысаках американских? — опередил Журов. — Он это всем рассказывает. «Были когда‑то и мы рысаками». По‑моему, трогательно. Вас не тронуло?
— Не очень, — признался Зайцев. — Как‑то все это далековато от сегодняшней повестки дня.
— Почему?
— Орловские рысаки, американские рысаки. Драгуны с конскими хвостами, уланы с пестрыми значками и так далее. Какая теперь разница?
Журов слушал спиной. Прислонясь плечом к раме ворот, смотрел, как Артемов ведет лошадь на длинном поводе.
— Вы правы, — неожиданно отозвался он. — Лошади свое отвоевали. Будущее за машинами, техникой.
«Артемов говорил о нем другое», — отметил Зайцев.
— Зачем же вы теряете здесь время?
— Почему теряю? — удивился Журов. — Н‑нет, — покачал он головой. — Нет, — добавил твердо. — Уланы, кирасиры, гусары — всего этого больше не будет, верно. Но структура армии все равно в целом верна. Прежняя, кавалерийская. Кирасиры, например. Старинные кирасиры с их панцирями — это будущие офицеры и солдаты бронированных войск. Танков и прочего. Или гусары. Вместо них — легкие механизированные подразделения, — объяснил Журов. И повторил: — За машинами — будущее армии.
— Вы меня запутали, — честно признался Зайцев.
На манеже Артемов остановил круговое движение. Курсант спешился. Доносились визгливые интонации. Потом бурчание курсанта.
— Вон! — взвизгнул Артемов. — Проветритесь — приходите!
Журов смотрел на манеж. На выволочку. А Зайцев — на его спокойный курносый профиль. Поди пойми, что на уме.
— Артемов считает вас великолепным кавалеристом.
Журов обернулся:
— Приятно знать.
— Своим учеником, — добавил Зайцев.
— Так и есть.
— И все‑таки вы говорите: время лошадей прошло. А время свое на кавалерийских курсах тратите. Как понимать?
Распаренный взбучкой курсант Панкратов повел коня с манежа прочь. Лицо злое, но старается не показать. Бросил на Журова злой взгляд — еще бы, свидетель унижения. Но было в этом взгляде еще кое‑что — что‑то, что только Журов понял и прочел. Но что?
— Лошади‑то в вашем этом будущем с машинами зачем? — повторил Зайцев.
— Лошади? — очнулся Журов. — А лошади — это чтобы победитель на белом коне красиво проскакал перед строем на параде. Триумфа не подпортил. Не трясся в седле, как курица на заборе.
И будто отвечая не Зайцеву, а сопернику, выхватил у того повод. Ловко и красиво забросил себя в седло, крепко сел — и легко, бравурно послал лощадь обратно на манеж.
«Что бы сказал Нефедов? — хмыкнул про себя Зайцев. — И братья‑джигиты Джиоевы».
Выбрасывая сухие стройные ноги, гордо выгибая крепкую шею с маленькой головой, распушив хвост, лошадь несла прямо сидящего всадника. Словно сама понимала, что они сейчас красивы, слиты в одно торжествующее целое, что все взоры сейчас обращены на них и все — любуются. И ликовала, как человек.
Зайцев видел, как смотрит на Журова Артемов — умиленно и гордо.
И как смотрит тот, другой.
И сам смотрел. Смотрел на гарцующего Журова. Чеканное лицо, ладонь у виска замерла в военном салюте. И поневоле видел бесконечные шеренги, горошины касок, сомкнутые дисциплиной и общим восторгом. Блеск погон и орденов. Знамена. Зубцы кремлевской стены. Рты, раскрытые в крике «Ура, победа!». И с усилием отогнал это внезапное видение.
Журов осадил коня прямо перед ним. Лошадь опять встала как влитая.
Глаза Журова смеялись.
— Ясно вам? Товарищ штатский?
И пустил лошадь танцующим, мерным шагом.
Вот бы сейчас пригодилось умение делать дебильное лицо, как Нефедов, мысленно пожалел Зайцев. Но решил попытать шанс своими скромными силами.
— А что, — вдруг окликнул он Журова вполголоса, — он правда носит корсет? Артемов?
— А это его личная жизнь, — легко отрезал Журов. Мерно отстукивали ритм копыта — безупречно, правильно. Словно метроном. Ток‑ток, ток‑ток.
— Ну не знаю, — как будто самому себе пробормотал Зайцев, но так, чтобы Журов ясно слышал. — Личная жизнь, она очень на всю остальную влияет.
И вдруг мерный ритм сбился, лошадь сбилась с ноги.
Всего на миг. Но Зайцев заметил это. А в следующий Журов уже восстановил контакт.
— Чушь, — отрезал он. — Бабьи сказки.
У ворот он легко спешился. Вернул повод хозяину. Тот ревниво поспешил увести коня, как загулявшую на танцах подругу.
— Вы глупости всякие по коридорам собираете, товарищ Зайцев. — Журов уже справился с раздражением и говорил теперь холодно, строго, как военачальник с низшим по званию. — И самое глупое — их зачем‑то повторяете. Привет вашей Золушке!..
И быстро ушел туда, куда уводили лошадей, — в полумрак конюшен.
* * *
Зайцев остановился у двери. Увидел полусмытые детские имена на косяке. Теперь он замечал их всякий раз. Отошел, как будто там висело привидение.
Ужин закончился, грязная посуда громоздилась в медном тазу — ждала нагретой воды.
Зоя сидела за столом, в уютном круге, который отбрасывал оранжевый абажур. Читала сочинение товарища Шолохова. Патрикеевы занимали свои обычные места. Он — с газетой. Она — с книгой в мраморного цвета переплете: «Что делать?».
Слышно было, как в ночное окно с другой стороны стукаются сухими головами мотыльки. Зайцев готов был спорить, что занята книгой только Зоя — Патрикеевы всего лишь делали вид, что читали. Навострив уши.
