— Ты купила новые туфли, Анюта? — отчетливо, слишком отчетливо произнес он. Тон Анюте, похоже, был знаком. Потому что она тотчас пихнула туфли Зайцеву.
— Возьмите их, товарищ… эээ… Зайкин. Дороговато. Да и вообще не мой номер.
— Я думал, вам понравились, — немилосердно изобразил удивление Зайцев. — И цена подходящая.
— Что вы, товарищ Зайонц. Они хорошенькие. Но фасон не мой. И размер. И вообще дороговато, — залепетала Анюта. — Но вы поспрашивайте в соседнем доме. Может, там кому подойдут.
— Вы продаете вещи, товарищ Зайцев? — недобро осведомился Кренделев.
Зайцев не успел ответить — да даже и придумать ответ. Фарфоровая Анюта со словами «вы в соседний дом постучитесь» энергично выставила его за дверь.
В коридоре был тихий полумрак. Где‑то у соседей бормотало радио. Зайцев приник виском к двери. Послушал.
Там разгоралась сцена из супружеской жизни.
— У тебя же уже есть туфли, — с драматическим отчаянием напомнил голос Кренделева.
— Но это правда не мой фасон, — журчал голосок жены. — И размер. И вовсе я его не приглашала. Он сам пришел. Ходит, видать, по дворам.
— Аня, я больше не могу так.
— Не нравится — заведи вторую семью. Как этот ваш Журов. И отдыхай там душой.
Зайцев перестал дышать.
— Аня. У меня больше нет сил, — пробурлил голос Кренделева. — Сил и денег.
Голосок стал хрустальным — и ледяным, как вода в горном ручье:
— Слабак. Потому что ты слабак.
— Анна…
Плаксивые нотки:
— Ты же мне обещал… Неужели так трудно… Что красивого, изящного я здесь вижу? В Ленинграде я могла пойти в балет. В Эрмитаж.
— Могла. Но ты все равно ходила по комиссионкам, парикмахершам, ателье, — видимо, не удержался Кренделев. Зайцев его понял.
Всхлип.
— Так найди их, эти деньги!.. У других…
— Анна, ни у кого теперь денег нет.
Очаровательная Анюта, похоже, топнула ножкой.
— Найди, где их взять!
— Будто я не искал.
— Что же ты не нашел?
— Здесь нет Жемчужного, пойми.
Зайцев за дверью превратился в окаменелую копию самого себя.
— Не понимаю! Я глупая. Ты мне объясни! Нет того, но есть местный. Раз есть эти ваши кони, то, значит, есть и свой какой‑то местный Жемчужный.
— Кони есть, но состязаний нет, понимаешь?
— Не понимаю! Ты слабак, ты…
Убедившись, что ничего больше сказано не будет, Кренделев перешел к бессловесным способам утешения, Зайцев тихо выпустил вздох изо рта и бесшумно отошел от двери, так и сжимая вспотевшими ладонями лакированные лодочки.
В особнячке ГПУ все так же дышало прохладой от плиток пола.
— Он вышел.
— Как же вышел? — напирал Зайцев. — Когда? Я с ним сегодня разговаривал. Недавно.
— Не могу знать.
Теперь и косоглазый заместитель товарища Емельянова испарился. Письменные столы мельчали, а порода местных гэпэушников, видимо, вырождалась по мере спуска по служебной лестнице. На сутулых плечах этого лежала перхоть, редкие волосенки были зачесаны от уха до уха, а глаза, казалось, протухли еще вчера. Как у рыбы, которую забыли убрать в ледник. Стол казался странно коротконогим и тесным. Видимо, письменные столы мельчали, а порода местных гэпэушников вырождалась по мере спуска по служебной лестнице.
— А что с моими продуктовыми карточками? — пошел ва‑банк Зайцев. — Заместитель товарища Емельянова мне твердо пообещал.
— Не могу знать.
— Свяжитесь с товарищем Емельяновым, наконец!
Тот вдруг ощерился.
— Вы, товарищ из Ленинграда, уж больно пристально местонахождением товарища Емельянова интересуетесь. Уж больно настойчиво.
Зубки были мелкие и редкие, как у рыбы.
Зайцев подумал, что если он сейчас уйдет, а потом опять вернется, то примет его совсем уже нечеловек.
— Я карточками своими интересуюсь, дорогой товарищ, — ответил он. — Поскольку не святым духом и акридами питаюсь. А белками, углеводами и, если повезет, жирами.
— Не могу помочь, — ответствовал зам емельяновского зама. — Ждите санкции товарища Емельянова.
— Когда он вернется?
— Не могу знать. Справьтесь через пару часов.
— Не сомневайтесь.
Зайцев вышел на покрытый мягкой пылью двор. Обернулся. И увидел движение в окне: нос емельяновского зама поспешно скрылся за занавеской.
А операция у товарища Емельянова, похоже, секретная. Причем при участии грузовиков с красноармейцами и пулеметов системы «Максим». Обещающе. В том смысле, что ничего хорошего такой набор не обещал. Кому? Где? Когда? Все оставшиеся в здании ГПУ молчали, будто уже набрав крови в рот…
— Товарищ Зайцев, ау!
Зайцев удивленно уставился. Он понял, что Артемов ждет ответа. За стойкой раздачи маячила Дашка‑курва.
Вопрос он не слышал.
Артемов вдруг снова обернулся к стойке.
— Дарья Платоновна. Сделайте большое одолжение, если не затруднит вас. — Артемов держался почтительно и просто. — Товарищ из самого Ленинграда. А время обеденное.
На широком лице шевельнулись чувства. Дашка‑курва ответила бы: «Нехай! Ходют тут всякие — жрать просют!» Но Дарья Платоновна так ответить не могла. А как ответить — не знала. Поэтому нерешительно провела руками по фартуку.
— Дорогая, вы ведь вырежете товарищу из Ленинграда из моих карточек? — мягко предложил Артемов.
— Да не суйте! — оттолкнула она листки с печатями. — Не объест.
«Дашкааа‑курва! Уснула там, што ль?» — надрывалась кухня. Столовая была гулко пуста. Скатерти со столов сняты. Ужин закончился.
— Благодарствую, — светски кивнул Артемов.
Дарья Платоновна ответила:
— Пускай, чего там. — И тотчас Дашка‑курва заорала в сторону чадного проема: — Глотку не дери! Не глухая!
Зайцев встрепенулся:
— Слушайте. Зачем это. Я ведь не голоден.
— Да, — спокойно согласился Артемов. — А в желудке у вас гремит — просто симфонический оркестр.
— Неудобно, — запротестовал Зайцев.
— Спать в носках — вот это неудобно! Бросьте, — серьезно добавил он. — Я тоже знаю, что такое Петроград в восемнадцатом году, и если у человека голод — узнаю с тех пор сразу. Вы молодой человек. Вам надо есть. И есть много.
Зайцев почувствовал, что у него загорелись уши.
