— Я не знала…
— Что ее муж пьет? Да‑да, он пьет. Страшно пьет. Я вообще удивлена, что эта уродина нашла чем заплатить. Он ведь просаживает все! Он ведь не просто пьет. Я, мол, не алкаш, говорит — я гурман.
Зоя покраснела. В узелке у нее булькала бутылка коньяка — плата за липстик и джемперец. Панкратова долго рыскала под кроватью, потом за кроватью, потом в столе, потом за шкафом — и, наконец, лицо ее озарилось торжеством: выудила за горлышко. Видимо, схрон товарища Панкратова. Семейная ссора была неизбежна.
А Кренделева возбужденно перечисляла:
— Шампанское, коньяки, американский виски — замашки у товарища Панкратова самые буржуазные. А только это ничего не меняет: алкаш и есть! Вы только не подумайте: я не сплетница! — всплеснула ручками изящная Анюта. — Я вам правду говорю. Предупреждаю по‑дружески. С такой‑то супругой запьешь. Он пьет — вот она и зла на весь свет. Обо всех собирает и рассказывает гадости какие‑нибудь. А еще что‑нибудь у вас осталось?
Зоя спохватилась, завозилась, теребя свой узел. В нем клякнуло стекло о стекло.
При виде граненого флакона с французской надписью хорошенькие голубые глазки хищно блеснули.
Стук молотков оглушал. Дерево отзывалось звонко, вибрацию досок при каждом ударе Зайцев чувствовал ногами, ушами, всей поверхностью мозга, с которого будто сняли черепную крышку вместе с кепкой.
Шум, однако, нисколько не беспокоил товарища Баторского. Ноздри трепетали. От улыбки роскошные усы приподнимались, жили своей жизнью.
Среди большого пустыря быстро вырастала конструкция. Уже можно было различить очертания трибуны. На ярком солнце свежие доски слепили. Один из рабочих стащил через голову потную рубаху, показал поросль под мышками, на груди и снова влил свое в общее: бам‑блям! Бам‑блям!
— Бутович? — переспросил Баторский, будто в этом грохоте ослышался. — Я полагал, вы Жемчужным интересуетесь.
— Им я тоже интересуюсь. В свою очередь.
— А что — Бутович?
— Я тут справки навел… Интересная фигура.
Баторский бросил на него быстрый пронзительный взгляд. Но тон Зайцева был так прямодушен, глаза глядели на плотников так простодушно, что Баторский все же кивнул.
— Не скучная, нет.
— Товарищ Баторский, мне жарко, вы, я вижу, тоже заняты. Давайте не будем польку‑бабочку друг вокруг друга танцевать.
— Мне нечего вам сказать, товарищ Зайцев. Я Бутовича не имею чести знать близко.
— Вот как? Бутович у вас служит, а вам так прямо и сказать нечего?
— Он направлен по распоряжению товарища Буденного. По личному распоряжению товарища Буденного, — веско добавил Баторский. Не требовалось договаривать: «А я умываю руки». Симпатии в голосе Баторского слышно не было.
— Интересно как. Бывший царский офицер…
— Я тоже бывший царский офицер, товарищ Зайцев, — ощетинился Баторский.
— Ваша‑то биография поди не так красочна.
— Я в биографы господина Бутовича не набиваюсь.
— Я тоже нет. У меня бескорыстная любовь к человеческим курьезам.
Баторский явно напряг спину, шею, плечи. Глаза не моргали. Глаза опытного картежника. «Да, Умный Ганс бы сразу смекнул дело», — отметил Зайцев.
— Бывший офицер. Бывший коннозаводчик. Бывший глава Рысистого или какого там общества. Бывший издатель журнала о рысаках. Бывший миллионер. И вот поди ж. По личному распоряжению товарища Буденного.
— Так точно. И разговаривать об этом не вижу смысла.
— Почему?
— Приказы не обсуждаю.
— Понял, — кротко согласился Зайцев. Завизжало сверло. — А чего строят‑то?
Баторский глянул на него удивленно.
— Вас никто из мальчиков, хотите сказать, до сих пор не пригласил?
— Да. Я сам удивляюсь. Думал, за это время я им всем уже как родной.
— Я приглашаю. Наши бега. Приходите. Сами увидите.
— А кто с кем состязается?
— Все со всеми.
— Что, и рубль поставить можно будет?
Баторский выдержал великолепную паузу. Зайцев оценил: обычный человек от такой паузы успел бы превратиться в ледяной столб.
— Мы. Здесь. Не играем.
— Я так и подумал, — охотно согласился Зайцев. И подумал: «Мальчики. Нельзя, значит. Мальчикам».
Над уже готовой трибуной принялись натягивать транспарант. Большой, как парус, он бросал на потные головы рабочих благодатную тень. Может, поэтому они не особо торопились. Полотнище опадало, вздувалось.
— Здесь вам не городской ипподром, — рубил Баторский. — Они курсанты. Цель забега — показать успехи учебного процесса. И новый состав лошадей.
«Кому?» — Внимание Зайцев запнулось. Голос остался добродушным:
— Да я не спорю. Просто слово уж больно вы странное выбрали.
— Которое?
— Мальчики. Хороши мальчики. Кадровые военные. Дядьки усатые. С женами, детьми, служебными продуктовыми карточками и жилплощадью. А вы — мальчики.
Сзади неслышно подошел адъютант.
В руках у него был серебряный подносик. На подносике стоял стакан. В стакане — чай. Зайцев даже не знал, что из этого меньше отвечает ситуации — подносик ли в огромных лапах или чай в такую жару. Или само наличие адъютанта. От всего этого веяло откровенно старыми привычками. Товарищ Баторский — вернее, господин Баторский — не собирался их слагать и став красным командиром. Даже делал это напоказ.
Баторский тотчас осведомился:
— Вам, может быть, тоже чаю? Возьмите мой.
Передал чашку на блюдце. И не оборачиваясь, не повышая даже голоса, распорядился:
— Иващенко, еще чашку.
— Сию секунду.
Мысль о том, чтобы сейчас взять в руку горячую чашку, казалась Зайцеву невозможной. Он взял чашку. Из нее дышало жаром. Но еще и глотнуть огнедышащую жидкость? На его лице, видимо, это отразилось. Потому что Баторский чуть улыбнулся. Даже смягчился.
— Я служил когда‑то в Туркестане. На жаре именно горячее питье помогает лучше всего, — посоветовал он. — А что до мальчиков… Вы не преподаете, товарищ Зайцев? В какой‑нибудь милицейской школе, или что там у вас?
— Я и не учился‑то нигде особо. Не пришлось.
Баторский кивнул, словно и сам нигде не учился.
— Тогда вам труднее представить ту связь, что возникает между преподавателем и учениками. Они для меня всегда — мальчики, — голос его окрасился нежностью.
— И двоечники тоже?
Баторский глянул на него. И вдруг громко захохотал.
