— Вы, приехав сюда и растрепав на вокзале, что из самого Ленинграда, в некотором роде сыграли роль живца. Город небольшой, молва быстрая, люди затаились опасные — тут и глазом моргнуть не успеешь. Знаете, что такое живец?
— В каком роде? — хмуро глядел через половинку пыльного стекла Зайцев. Другая половинка была выбита.
— Я вам всем изложу дело по порядку.
Зайцев перекинул себя на сиденье рядом с ним.
— …И мы должны защищать порядок, жизнь, покой советских граждан! Нанесем удар по кулацким гнездам. Стальным советским кулаком! Каждым имеющимся человекостволом.
Ухабистая дорога встряхнула товарища Емельянова. На этот раз в голосе Зайцев услышал и энергию, и злость, и даже некоторое самолюбование.
Колыхались флажки, которыми была размечена беговая дорожка. По двум усачам на транспаранте, Сталину и Буденному, пробегали легкие волны, надувались и опадали пузыри — политически неграмотный ветерок заигрывал с вождями. Повязка товарища Емельянова ослепительно белела на солнце. Матово блестела портупея. Зайцев стоял чуть позади него, ему мучительно хотелось почесать лоб под кепкой. Он спохватился, что сам‑то вообще никакой не строевой кадр. Команда «смирно» к нему не относилась. Снял кепку, почесал лоб. Натянул снова.
Он все еще недоумевал, зачем он здесь. Зачем они все здесь. На лицах курсантов‑кавалеристов — зернышки в ряд — не проступало ничего: ни тревоги, ни любопытства. Выражение выглажено дисциплиной. Глаза прямо, нос вздернут, рот сжат. Двадцать три богатыря, снова вспомнил Зайцев. Для чужака, извне — неотличимые в единении. Все как один. Вздымались пики усов Баторского. Зайцев нашел глазами Артемова. Тот смотрел прямо перед собой, как все — молодцевато и в никуда.
Речь товарища Емельянова так искусно подавала факты, что только опытное ухо могло их выцедить из политической трескотни. Факты эти очень не понравились Зайцеву. Где‑то поблизости засела банда. И это было как‑то связано со стрельбой, которой приветствовали их с Зоей приезд. И с мертвыми ногами в телеге во дворе ГПУ.
Товарищ Емельянов выпалил последние ядра:
— Классовый враг выдвинул ядовитое жало. Подавить кулацкий очаг. Пока он не раскинул террористическое пламя на колхозных землях. Это наш долг. Как людей с оружием в руках! Как советских людей! Как коммунистов! Как… — товарищ Емельянов замялся — не мог придумать дальше. Махнул рукой, как бы оборвав замявшуюся фразу.
Строй курсантов ответил неодинаково угрюмым выражением. У кого‑то — с оттенком недоверия. У кого‑то — скрытой насмешки. У кого‑то опаски. Журов дернул подбородком. Больше ни движения, ни звука.
Еще залп — последний:
— Дадим кулацким бандитам коммунистический ответ!
Тщетно. Не зажег. От строя курсантов ККУКСа веяло могильным молчанием, гробовой неподвижностью.
Зайцев мог только гадать почему. Что слышали они в речи Емельянова, чего не слышал, не знал он?
Он тщетно пытался прочесть это в их лицах.
Их неподвижность грозила стать вечной.
— Что, бега не состоятся? — вдруг прозвенел капризно голосок. Там, за свежесколоченной оградой, колыхался крепко надушенный шелково‑крепдешиново‑батистовый цветник: жены.
— Мы зря наряжались? — не унималась Анюта Кренделева. Есть такие голоса, слабые и милые, которые способны звонко перекрыть любое расстояние и любой шум, как флейта‑пикколо — симфоническое тутти. Забор им тем более не помеха.
Товарищ Емельянов слегка клацнул челюстью.
Кренделев сжал губы. Кто‑то не выдержал — ухмыльнулся.
Тотчас издалека грянул хор жен — нестройный, возмущенный:
— Откроют трибуну или нет? В чем дело, товарищи? Ну и манеры. Я близка к обмороку, солнце так и бьет, мне надо в тень… Что случилось? Провокация? Не говорите ерунды. Это свинство! Товарищи, ау! Бега отменены? Вражеская вылазка?
Косоглазый зам уловил движение головы шефа — тотчас согнул стан, наклонил мохнатое ухо.
— Уведите. Распорядитесь. Разъясните. Уладьте, — проскрипел сквозь зубы товарищ Емельянов. — Ну!
Косоглазый припустил, пыля, к ограде.
— Бега разве отменены? — спросил властно голос из строя. Баторский.
Товарищ Емельянов сменил тактику и тон.
— Это, товарищи, вам решать. Я вам приказывать не могу. По мне, так странно устраивать праздник, когда враг поднял голову. В округе выявлено затаившееся террористическое гнездо бывших белоказаков. Несколько семейств. На станице.
Зайцев уловил не то что вздох, пронесшийся по строю. Словно ледяной порыв: всех так и заморозило.
А товарищ Емельянов даже начал раскачиваться — с пяток на носки, с пяток на носки. Как будто это помогало выталкивать из нутра слова:
— Они не пожелали вступать в колхоз. В свое время. Укрыли от советской власти! Зерно и скот! А теперь замечены! В новой попытке!
— Так это они стреляли в нас с товарищем? — спросил Зайцев, смяв шуршащую газетой речь Емельянова. В тишине каждое слово звучало отчетливо. — Откуда вы знаете?
Строй слушал во все уши. Емельянов клацнул челюстью.
— Такие вещи знают! Вы не местный — вам не понять здешней ситуации.
Он снова обернулся к курсантам:
— Первая попытка уничтожить гнездо показала! Враг вооружен и готов к сопротивлению. Я вам приказывать не могу, — вдруг задушевно добавил он. — Я могу только сказать от себя. Враг сильный и опасный. Нам нужна помощь надежных советских людей. Каждый штык, каждый ствол.
— Я прошу прощения, — подал голос Баторский. — Вопрос. По составу врага.
Товарищ Емельянов ободрился, кивнул, приглашая.
— Спрашивайте, товарищ Баторский. Отвечу с прямотой.
Баторский глядел не на него — на своих курсантов. Мальчиков.
— А сколько в этом гнезде — детей?
Товарищ Емельянов потрогал себя за жесткую щетку волос.
— О детях этих врагов позаботится советская власть. Даст им шанс вырасти честными советскими людьми. А баб жалеть нечего. Они мужиков стоят. Кулаку — раскулачивание. Бандитам и террористам — ответ по закону. Жалость здесь неуместна.
Зайцев проклял тот миг, когда полез в его дьявольский автомобиль.
— Кто готов. Добровольцы.
И опять ничего. Только легкомысленный ветерок обдувал лица, хлопал флажками.
«Что же мне делать? — думал Зайцев. — Не могу, срочный телефонный разговор с Ленинградом? Симулировать внезапный приступ падучей? Боже, какая глупость. Есть выход лучше?» Ум его тщетно метался.
— Ну‑с, товарищи курсанты, — задумчиво обратился к строю Баторский. — Вот хорошая задача для красных командиров. Карательная операция. Задача по плечу. Женщины, дети. Кто видит перед собой врага, по которому стрелять, — шаг вперед.
