Зайцев внутренне ахнул. Баторский дернул себя за ус.
— Но здесь не знаю, что и сказать. Товарищ Емельянов однозначно настаивает: перед вами враг.
— Кулак, — уточнил Емельянов. — И террорист.
— И о карьере вам своей подумать самое время, — задумчиво выговорил Баторский.
Взгляд его переходил от одного лица к другому. Как бы прощупывая каждого.
— Какая уж может быть карьера, если курсант уклоняется от выполнения долга каждого советского гражданина? — почти монотонно, словно читал лекцию, выговаривал он. — Военный человек должен исполнять приказы. И отдавать. И честь знать. Вот уравнение — решайте.
«Честь», «честь» — билось у Зайцева сердце. Глаза Баторского на миг обожгли и его («думает, что я заодно с ними» — Зайцева окатило стыдом). Вернулись на побагровевшее лицо товарища Емельянова.
— Добровольцы. Шаг вперед! — выкрикнул Баторский.
«Вот вам и будущие маршалы, — лихорадочно думал Зайцев. — Вот вам и мальчики. Но что делать — мне?» А при этом какой‑то частью своего существа с любопытством ждал: что они выберут?
«А я?» Сердце его бухало. Пока речь о них. Но дойдет и до него. Бесчестие или карьера. Одна катастрофа или другая. Выбор был неотвратим, как смерть. «Но что выберу я?» — вглядывался в собственную душу Зайцев. На самое дно.
Казалось, даже ветер стих. Раскаленный миг все тянулся.
— Я…
Чеканным шагом вышел из строя Журов. Вздернул руку к виску.
— Товарищ Баторский, разрешите обратиться.
Рука застыла у виска. Армейский истукан.
Все замерли, если только была еще одна — следующая — ступень неподвижности у того паралича, в котором цепенел строй.
— Разрешаю.
Журов отмахнул руку вниз.
— Прошу позволения покинуть строй.
И добавил:
— Лошадь ждет — перегреется.
У Баторского дрогнули зрачки.
«Вот тебе и будущая звезда. Сорвалась и упала. Кончено», — только и подумал Зайцев.
— Разрешаю, — распорядился Баторский. С болью? С облегчением? Зайцев не успел понять. Журов крутанулся на каблуках.
— Я тоже, — щелкнул шаг из строя. — Прощу позволения.
Артемов. Журов бросил на него взгляд. Ученик учителю.
«Что ж ты делаешь», — успел пожалеть Зайцев. Но больше не успел подумать ничего.
— И я.
— Прошу позволения.
— И я.
— Я тоже.
— Выйти из строя.
— Разрешите покинуть.
— И я.
Пронеслось через всю шеренгу, через каждый рот. Что крестьянского сына, что дворянского.
Молчание Емельянова стало ватным.
— Добровольцев нет, — отчеканил и с фальшивым сожалением развел руками Баторский. — А приказ я отдать не могу, товарищ Емельянов. Надо мной товарищ Буденный. Я приказы лишь исполняю. За самоуправство меня под трибунал.
— Я уверен, что товарищ Буденный, когда узнает… — залопотал Емельянов.
Фигуры его зама, гэпэушных молодцов казались будто вырезанными из картона. Казалось, если ветер сейчас опять дунет, они опрокинутся. Их покатит, потащит в пыли. И все окажется сном. У Зайцева звенело в ушах. Он уже не знал: от голода, от жары, от всего?
Чуть не подпрыгнул:
Пам! Пам!
Откуда‑то сверху разрывались пушечные хлопки — аплодисменты: пам! пам! пам!
Каждый хлопок тяжело падал с трибуны. Зайцев обернулся. Со скамьи медленно поднимался военный. Светлые глаза. Что‑то неуловимо наполеоновское в холеном лице под фуражкой. Большой чин. Ладони ковшами: так лупили с галерки Мариинского театра петербургские студенты.
Пам! Пам! Пам! — уронил он еще несколько хлопков стоя.
Не спеша спустился по грубо сколоченным боковым ступеням, сошел с трибуны. Подошел.
Рот усмехнулся. Губы, которые обычно называют «капризно изогнутыми». Рот баловня судьбы, любителя и любимца женщин.
Глаза холодно осмотрели строй.
— Цирковое представление окончено, я полагаю.
Зайцев его узнал. Тухачевский. Совсем недавно был командующим Ленинградским военным округом. А потом? Зайцев не знал: видимо, Тухачевский взлетел так высоко, что взгляды простых смертных туда не добирались.
Тухачевский перевел взгляд на Баторского.
Тот отдал честь.
— Здравствуйте, товарищ Баторский.
— Здравия желаю.
— Товарищи.
Тухачевский заложил руки за спину. О сходстве с портретами Наполеона — только не обычными, а парадными, льстивыми, сам Тухачевский, похоже, отлично знал.
— Товарищи курсанты недовольны, что там окопались женщины и дети, — поспешил с объяснением Емельянов.
Зайцев его тут же возненавидел. Но отчасти и пожалел; в голосе Емельянова он слышал: такой роскоши, как милосердие к женщинам и детям, ему, Емельянову, по должности не положено. Не по чину. Не то бы он, Емельянов, так пожалел, он бы утопил в своей жалости этих кулацких женщин и детей…
— Враг может принимать любое обличье, товарищ Емельянов, — величаво и безразлично заверил Тухачевский нимало ему не интересного провинциального гэпэушника.
А смотрел — на курсантов.
— Уничтожать врагов советского строя — первостепенная задача Красной армии.
Слова веские, как ледяные глыбы. Такой не заорет, сапожками не застучит.
Его, в отличие от Наполеона, рост не подвел — будущим портретистам не придется приукрашивать.
— Очень жаль, товарищи, — неторопливо выговаривал Тухачевский. — Что такие вот настроения проникли в кадровый оплот Красной армии — Высшие командирские курсы. Очень жаль.
«Барский голос», — отметил Зайцев. Прозрачные глаза несколько задержались на Зайцеве — уделили миг человеческой мошке, не вполне понимая, что гражданский тип здесь делает. Зайцев встретил его взгляд, понял: «Ничего тебе не жаль. Никого и никогда». Скользнули дальше.
— Примечательно, что из всех подразделений ККУКСа подобное имеет место не на артиллерийских курсах. Не на химических. Не на штабных. Не на авиационных. Не на бронетанковых. А именно кавалерийских. Не удивлен. Род войск, который доживает свои последние дни перед тем, как уйти в историю.
— Славную историю, — расцепил губы Баторский.
Тухачевский обернулся.
Ответил не сразу — и глядя несколько мимо Баторского:
— Могу только догадываться, откуда, от кого эти настроения проникают в будущий комсостав Красной армии.
Тон говорил, что догадки здесь ни к чему: кто заражает будущий комсостав, он, Тухачевский, был уверен.
