Зайцев на миг задумался, с которого начать.
И выбрал четвертое.
— Вам назначено? — пискнула из‑под фикуса секретарша, но из‑за узкой юбки не успела быстро вскочить и остановить визитера.
— А как же, — законопослушно ответил на ходу Зайцев. Стукнул для вида и тотчас распахнул дверь к Коптельцеву.
Тот был один. Поднял голову от стола. И Зайцев сразу заметил мгновенное изменение, что‑то вроде легкого паралича, тотчас сковавшего лицо в приветливой гримасе. Коптельцев был явно не рад его видеть.
Зайцев без приглашения уселся напротив. Просиял в сторону шефа. Со стороны могло казаться, что беседуют добрые товарищи.
Коптельцев выслушал, бросил на стол карандаш.
— Ты что, Вася, спятил? У нас и так нехватка кадров повсеместно.
Их взаимный тон мог обмануть постороннего, но друг друга они обмануть не могли. Глазки Коптельцева, подпертые жирными щеками, щурились недобро и испуганно. «Как на бешеную собаку смотрит, — холодно думал Зайцев, наблюдая. — Пришиб бы от страха. Да кого‑то он боится еще больше». Рот его при этом выговаривал какую‑то служебную белиберду:
— Ввиду того что… разнарядка… в соответствии с использованием человеко‑часов…
Слова прыскали из него легко, как из‑под клавиш бойкой машинистки. И такие же казенные, положенные, протокольные.
Теперь Коптельцев уже не был загадкой, как тогда в 1929‑м, когда его «вдруг» назначили начальником Ленинградского уголовного розыска. Вернее, перевели. Из ленинградского же ГПУ. Угрозыск тогда трясло. Прежний начальник, Леонид Петржак, покончил с собой. Но трясло не от этого. Покончил Леонид Станиславович, потому что проворовался. Нечего в угрозыске воровать, кроме промокашек? Ошибка. А склад улик? А склад изъятых материальных ценностей? К рукам Петржака прилипло, должно быть, немало, раз он сам понял: не выкрутится. Зайцев догадывался: воровал‑то поди не один, делился. И делился хорошо так. С важными людьми. Раз понял: живым не уйти.
А шуму тогда в городе из‑за этого было много.
Тогда Коптельцев на всех произвел вполне сносное впечатление. Дурачки. На его послужной список смотреть надо было — тогда. Коптельцев десять лет отслужил в ГПУ. Укоренился. А отчего его вдруг перебросили на угрозыск, через год и выяснилось: угрозыск влили в ГПУ. То, что при царизме называли «тайной полицией», «гороховыми пальто», подмяло под себя честный уголовный сыск. Отныне не было в Ленинграде уголовки — все теперь могло стать «политикой». Украл — контрреволюция, убил — террор, обжулил — вредитель. Не было больше преступника, которого нельзя было бы сделать врагом народа.
«Пришиб бы тебя, пришиб», — читалось на лице Коптельцева. Да зуб неймет.
И Зайцев смотрел в ответ единственно возможным в такой ситуации взглядом — открытым и ясным взглядом комсомольского дурака.
Выделить кадр Коптельцев все же отказался наотрез.
— Нет так нет, — мирно согласился Зайцев, вставая. Задвинул стул.
— Ты, Вася, тоже не король сыска тут, между прочим. Сотрудника ему выдели… На всех нагрузка, — ворчал Коптельцев.
«Я еще узнаю, кто это ему прижал хвост. Выяснится», — подумал Зайцев, выходя.
Этот кто‑то, по‑видимому, и накрыл его, Зайцева, стеклянным колпаком. Но точно так же мог и снять. Дать раздавить.
Зайцева это как раз не беспокоило. Многое может случиться с человеком, если он служит в уголовном розыске. Например, финский ножичек. В любой день.
Зайцев давно научился об этом не вспоминать.
Закрыв за собой дверь кабинета (секретарша опять трепыхнулась ему навстречу — и опять упала обратно на стул в своей узкой юбке), Зайцев тут же направил стопы в комсомольское бюро.
Товарищ Розанова — активистка местной комсомольской ячейки — оторвалась от газеты.
Глядя тем же ясным и открытым взглядом и чувствуя внутри холодное веселье, Зайцев завел тот же мотив. Только слова были другие: «комсомолец», «способный сыщик‑оперативник», «показал себя», «прозябает на канцелярской работе», «куда смотрит актив».
Актив переспросила:
— Комсомолец? Как его фамилие? Нефедов?
Она совершенно не помнила Нефедова по их случившемуся однажды культпоходу в Русский музей — тогда они бегали в поисках картин, но Розанова думала, что ведет культработу среди сотрудников. Она сделала несколько закорючек в тетради.
— Разъясним товарища, — пообещала она.
* * *
Зайцев понадеялся, что других дел у Розановой сегодня нет и она ринется спасать комсомольца из лап рутины. Розанова была идейная. Коптельцев любил секретарш в узких юбках, с завивкой и парфюмом. А таких баб‑кувалд, как Розанова, особенно чесавших языком как по газетной передовице, ненавидел и боялся. И поэтому им уступал.
Но пока бегать приходилось своими ногами. И Зайцев ринулся по лестнице вниз.
Юрку Смекалова он, к счастью, застал на месте. Тот одним пальцем бил по машинке — писал отчет.
— А, Вася, здорово. — Он протянул поверх каретки руку. На указательном пальце краснела зарождающаяся мозоль. Казино с проспектов исчезли, а игроки, каталы, жулики — нет. Просто играли теперь все больше по квартирам, в подпольных притонах. Стучать по машинке Юрке приходилось не меньше, чем при НЭПе.
Он рад был прерваться.
— А то! — поднял пшеничные брови в ответ. — Как же не слышали.
И покачал головой.
— Вот жаль, так жаль. Такая смерть дурная. Глупая. Какая лошадка!.. Птица! Чего?
Зайцев почувствовал, что его опять задело. Вот и Юрку, похоже, мало занимало, что при этом погиб человек. Вот и он тоже: какая лошадь!
— Да ничего. Я не знаток.
— Ой, зря! Такая лошадь!.. Выдающаяся. Ни одного проигрыша. Да чего уж теперь.
Юрка подавил зевок. Внешность у него была от природы такая, что хоть рекламу какао Эйнема с него пиши: румянец, кудри. Вот только работа все больше ночная, бессонная. Кудри сейчас напоминали мочало, под глазами — круги, румянец можно принять за цветение алкогольных пятен. Не реклама Эйнема, а жертва есенинского разврата.
— Ты сегодня спал? — сочувственно спросил Зайцев.
Юрка мотнул головой, опять зевнул, не размыкая челюстей.
— Ладно, ты ж не о лошадках трепаться поди пришел. Чего?
— О лошадках, представь.
— Ну?
— Баранки гну. Ты мне скажи как конский специалист.
— Да какой я специалист! Просто Пряника не знать — это как не знать… Как Уланову не знать! Эрмитаж не знать!
— Ладно, ладно, устыдил. Вот этот Пряник ваш выдающийся. Ни одного проигрыша. А если бы он раз — и проиграл?
