— Я бы удивился.
— А кто‑то при этом на него поставил. Причем неслабо так.
— На него все ставили, дураков нет. Только выигрыш все равно мизерный. Раз все ставят.
— Ага, — кивнул Зайцев. — Вот так это, значит, устроено?
Юрка оживился.
— Если явный фаворит, то это как пойти и в магазине купить: вот деньги — вот товар. Приятно, но радости мало, — принялся рассуждать он. — Или как с женой это самое. Все знаешь наперед.
— Ты это, в половую тему не углубляйся.
— Пошел ты! Я объясняю по‑человечески. На доступном материале. В лошадях‑то ты не шаришь.
— А, ну ладно. Валяй. Раз на доступном. Я за культпросвет.
— Так вот. А если вдруг вышло бы так, что ты угадал победителя, которого никто не ждал, то и выигрыш — ого!
— А сколько?
— А это ты на ипподроме спроси. У них учет полный. Котел после заезда опрокидывают и все по книгам бухгалтерским разносят: кому, сколько, за кого.
«Угу», — буркнул Зайцев. Судя по голосу директора ипподрома, кое‑что в такие книги не записывалось.
— Хорошо, Юрка. Это все складно. А если, допустим, один — да поставил не на него. Не на Пряника вашего расписного. И вовсе при этом не дурак. А умный человечек. Ушлый, я бы даже сказал. Допустим, знал он, что именно в этот день Пряник не выиграет.
— Пряник не выиграет?
— Придет вторым. Споткнется. Задержится. На сантиметрик вот такой. — Зайцев показал пальцами. — На секунду да отстанет.
Вид у Юрки был сомневающийся.
— И знал наш человечек это наперед, из надежного источника. И даже сам с этим источником договорился выигрыш поделить.
— А, вот оно что. Думаешь, сговорился Жемчужный на заезд.
Юрка с удовольствием вытянул спину, хрустнув суставами, заложил руки за голову, показал острые локти — один продранный. И посмотрел на Зайцева весело‑маслянистым взглядом жулика.
— Нее. Быть такого не могло.
— Да ладно. Серафимы у вас там, что ли, на ипподроме?
— Да нее, не серафимы. Просто незачем им. Им и под Усами тепло.
Зайцев сделал вид, что понял. У каждой бригады свои словечки, свой жаргон. Не хотелось зря показывать себя чужаком.
— Тепло, да, может, кому и потеплее хочется. Копеечка‑то поди не лишняя. Тем более рублик.
— Рублик! Сотенка тогда уж. Если не тысчонка. Фаворита‑то обскакать.
— Вот и я о чем.
— Нет, — вдруг твердо отсек Юрка, выпрастывая руки. И даже весь как будто выпрямился, подобрался. — С Усами не пройдет. Сразу прочухают. Мы тотализатор ипподромовский сами знаешь как пасли поначалу? Особенно как казино закрылись. У‑у. И агентов внедряли. И наблюдали. И подкатывали сами. Нет. Усы там такого шороху навели, что ты! Секут ведь все. Без дураков знаток. Народ тамошний это тоже понимает. Если бы кто из наездников лошадь придержал, Усы бы сразу прочухали: на лошадей‑то глаз алмаз. И все, привет труженикам Соловков! И рублики бы свои выигранные пересчитать этот твой источник не успел бы.
— Но ведь играют там…
— Играют, — перебил Юрка. Потер глаза, обведенные тенями. — Государство не запрещает.
— Скажешь, все там честно?
— Не скажу все. Но мелочь копеечную мы не гоняем, все равно новая тут же набежит. Не, пока там Усы на трибуне, чисто там. И нам облегчение, вот. — Он кивнул на машинку. — И без ипподрома писанины хватает.
Зайцев глядел на него во все глаза. Он был так изумлен услышанным, что не знал, как половчее уточнить.
— А Усы… часто на трибуне‑то?
Юрка, казалось, не замечал его удивления.
— Усы‑то? Да как приезжает за надобностью какой на Высшие кавалерийские курсы здешние, так и на ипподром заглянет. Уж непременно. Частенько то есть, да, — хохотнул он.
Зайцев опешил. Не только от самого факта — больше от речей Смекалова, видимо настолько одуревшего от бессонных ночей, что потерявшего всякую осторожность. Зайцев понизил голос:
— Погоди, Юрка. Ты что же, хочешь сказать, что товарищ Сталин в Ленинград…
— Сталин?!
Юрка загоготал так, что ремингтон отозвался тоненьким звоном.
— Сталин? Ну, Заяц, ты даешь. Ха‑ха! — Юрка утер пальцем увлажнившийся уголок глаза и, наконец, смог выговорить. Глаза у него стали совсем проснувшиеся, хохот Юрку освежил, как холодная вода. — Это ты, мол, Усы? Слушай, Вася, я тебя, конечно, уважаю, ты мужик неглупый, но это уже такой анекдот, что я и рассказать никому не расскажу — антисоветчина. Буденный! Я о товарище Буденном — маршале Буденном говорю.
* * *
Зайцев валил по лестнице. Ему было досадно на себя, но и смешно тоже. Усы, да уж. На месте Смекалова он бы тоже ржал.
На портретах усы у прославленного маршала‑кавалериста товарища Буденного и правда были выдающиеся — две огромные, удало топорщившиеся метелки. Не усы, а переведенные под нос бакенбарды.
Зайцев стучал башмаками по лестнице, размышлял. А как их мыть — часто, редко? Расчесывать? Смазывать надо или нет? Чем? Сами ли они по себе так стоят? Сколько времени требуется, чтобы вырастить эдакое украшение? И каждому ли оно доступно или ограничено природой?
Лестница спускалась в прохладный полумрак вестибюля. Недавно объявили неделю экономии электричества. Только на касках дежурных милиционеров за стойкой лежали солнечные блики, проникавшие через окно. Зайцев отразился в дверном стекле светлым привидением. Он не выдержал. Бросил взгляд на дежурных: нет, головы склонены. По утрам в угрозыске сравнительно тихо. Зайцев, глядя на себя в темное стекло, быстро приложил под нос по два пальца, средний и указательный.
И чуть не подпрыгнул — боковым зрением заметил внизу разворачивающееся движение. Сердце ухнуло. Остроухая тень. Стукнули когти — Туз Треф. Пес, очевидно, дремал на прохладной плитке, пока вожатый дул свой чай в столовой. А теперь вскочил, приветствуя знакомца. Ожидал ласки. Тускло блестел в полумраке нос. Зайцев видел, что это Туз Треф. Видел знакомые круглые рыжие брови. Видел блики в глазах‑вишенках. Слышал, как ходит туда‑сюда хвост.
Но сумел выдавить только:
— Здорово, друг.
И поспешно толкнул дверь и выкатился наружу.
Весело уже не было. Липкий, гадливый ком, который он тогда почувствовал в клубе, снова стоял внутри.
* * *
Зайцев держался за кожаную петлю. Переполненный трамвай звенел всеми своими кишочками. Будто черно‑серые гроздья пассажиров, висевшие на обеих площадках, тянули его назад. Внутри тоже давка, но все‑таки свободнее.
Ехали по Лиговке в сторону окраины. Злачные места. Зайцев смотрел и не видел серые обшарпанные дома. Ком внутри рассосался. Осталась досада. Милый, смышленый Туз Треф — и все равно ведь нахлынуло это омерзительное ощущение мощных мышц под руками, этой дикой, извивающейся животной жизни, которую нужно прекратить во что бы то ни стало…
