– Может, ее помыть?
– Нет, бесполезно, она так и будет вонять.
– И что теперь?
– Теперь я ее нюхаю. Фу, воняет! Хочешь понюхать?
– Лучше не надо.
– Оставить свинью у бабушки?
– Да, пусть у бабушки останется.
Маленький малыш спрашивает:
– Мама? Мама? Мама?
– Да, мой золотой.
– Мама?
– Да, это мама.
– Мама?
– Да, мой родной.
– Мама?
– Дай мне бабушку.
– Баба?
– Да, дай ей трубку.
– Мама?
– Да!
– Баба!
– Да, правильно, дай ей трубку.
Трубку берет Филипп.
– Она спит, что-то нужно?
– Нет.
– Ты что-то хотела спросить?
– Только как у нее дела.
– Она совсем без сил. – Филипп задыхается.
– Что случилось?
– Да ничего, – он хватает ртом воздух, – она так много спит, постоянно засыпает.
– Не думай о плохом.
– И это ты говоришь! Не могу больше разговаривать, дети опять дерутся.
Филипп знал – я рассказала ему еще до свадьбы, – что я месяцами наблюдала за ним из темной ложи, как он работал на освещенной сцене. Я спросила его о том случае с падением. Он улыбнулся. Сказал, что все не так драматично, как мне показалось. Я напомнила ему обо всем в подробностях, посекундно описала, как что было, вплоть до того момента, когда он вдруг выкинул руки в пустоту и схватил своего коллегу. Филипп кивнул. «Просто нельзя смотреть вниз, вот и все. Ты же из Швейцарии, у вас горы, ты должна об этом знать. В тот момент, когда человек падает вперед, нельзя думать: “О боже, он падает”, надо думать: “Я его сейчас поймаю”. Твой зрительный образ превращается в действие. Сначала у тебя есть картинка, потом она становится реальностью. Как в театре. Сначала проект, потом инсценировка». – «Это все так, – сказала я, – и тогда великолепно сработало, но ведь это не панацея – просто закрыть глаза и верить, что все страшное исчезнет».
«Есть такие вещи, на которые нельзя смотреть в упор – слишком страшно. Когда ты в десять лет узнаешь, что тот милый дядя, который жил на чердаке, пришел из ада, где он, как дьявол, надзирал за тем, чтобы ужас не кончался, а наоборот, даже увеличивался, чтобы горы трупов, брошенных прямо на голую землю, все росли и росли, чтобы бесчисленные узники на разных стадиях истощения, чтобы тысячи больных, скелетоподобных людей умирали в зараженных бараках, – когда ты узнаешь это в десять лет, нужно отвернуться, нельзя смотреть в эту пропасть, иначе упадешь».
До операции по удалению опухоли я сопровождала его мать на обследования в больницу. Я пригласила ее на обед: чечевичная похлебка и кружечка пива – это я ее подбила. Она сделала глоток – пена осела белыми усами над губой – и сказала: «Чудесно. Чудесно, правда? Хорошо, что у нас есть время поболтать». Я спросила, боится ли она. «Не-е-ет, – ответила она норовисто. – Если бы я позволяла страху добраться до меня, я бы уже давно не жила». Она отставила пиво, не заметив, что попала на салфетку, кружка опрокинулась.
«Как дела у псины?» – Филипп постоянно позволяет себе недружественные выпады в сторону моей собаки или напоминает мне, что собаки такой величины и такой породы (при том что это помесь) живут максимум двенадцать лет (якобы). «Еще два года, – вздыхает он, когда собирает пылесосом ее волосы, снимает с нее клеща или отнимает растерзанный детский мяч, – еще два года».
– Ей слишком жарко, – отвечаю я, – но спасибо, что спросил, рада, что ты вспомнил о собаке.
Тишина.
– Филипп, почему ты звонишь?
– Дети спят. Я просто хотел пожелать тебе спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
– И спросить, скучаешь ли ты.
– Филипп… Скажи, это не опасно, когда ты один с двумя детьми в бассейне?
– Ты просто мне не доверяешь, в этом все дело.
– Да, дело в этом.
– Мне положить трубку?
– А ты хочешь?
Тишина.
– Ну и как, работать получается?
– Да, я пишу историю любви.
– Здорово.
– И о тебе там тоже есть.
– Ты серьезно?
– Серьезно.
– И что ты пишешь?
– Как мы познакомились.
– Это же прекрасно.
– Да, это было прекрасно.
– Мне положить трубку?
– Если хочешь.
– Не-е-ет, – говорит он норовисто, – не-е-ет, не хочу.
8. МАТЬЁ. Разыгрывающий. Гамбург, октябрь 2013 г
Он вошел в класс последним, остановился посреди комнаты, широко распахнул глаза и осмотрел меня с ног до головы и обратно, потом осклабился. Приметно высокий, приметно стройный, приметно красивый темнокожий парень в бейсболке.
– Бонжур, мадам.
Я пробегаю глазами список учеников. «Имя?»
– Матьё Девяносто Шесть, – отвечает он. – Легко запомнить, правда?
– Что означает девяносто шесть?
– Год рождения.
– Что?
В голове морзянка. – / • – • / • / – / • – • –. А я думала, что уже разучилась. Всю весну – ничего, летом – несколько коротких интенсивных атак монотонного стаккато, даже разгадывать неинтересно, и вот теперь уже второй раз и абсолютно четко: точка тире тире / точка тире точка / точка / тире тире / точка тире точка тире: ВРЕМЯ. И тут же в третий раз – я жму пальцами на виски.
Он участливо смотрит на меня: «Мадам, с вами все в порядке?»
Я выдавливаю из себя улыбку и киваю.
Ученики должны поставить стулья в круг. Столкновения, лязг металлических ножек: «Смотри, куда прешь! Сама смотри!» Одна девочка роняет стул, другая натыкается на него. Обе тут же встают в боевую стойку. «Садимся, – кричит классный руководитель и хлопает в ладоши, – са-дим-ся».
Школа мне выдала список учеников, но там сплошь вымышленные имена: Кристальный цветок, Снупи, Боевая мышь. Я протягиваю листок учительнице. «Они так в школьной сети зарегистрированы», – говорит она и пытается соотнести вымышленные имена с настоящими, но потом качает головой и возвращает мне список.
«Начнем с вас, – обращаюсь я к темнокожему красавцу, – как вас зовут?» Оглушительный хохот, как по команде. «Мы обращаемся к ученикам на “ты”, – поясняет классная руководительница. – Это Матьё». Матьё?! Как ты вовремя. Ирония судьбы. В голове стучит. – • / • • / – / • – • –? Слишком быстро, не разобрать. Потом тишина.
