– Руби-Руби, я думал о тебе, о том, как ты сожгла мою одежду. Подожгла мои брюки, бог ты мой, что за девчонка.
Он говорил нараспев, почти пел. Я уловила исходивший от него запах – он пах, как зверь в шерсти.
– Я долго думал. О тебе, о твоем вранье.
Я взглянула в небо. Там сверкала одинокая звезда. Венера. Казалось, я ничего страшнее в жизни не видела.
– Ты и маму свою враньем огорчаешь.
Я было начала, что не рассказывала Барбаре про визгливый смех Сандры, пузырившийся во тьме. Она, наверное, сама догадалась, а теперь Мик решил, что это я ей их выдала.
– Она сто лет как знает, – сказала я, вспоминая ее выставленные вилкой пальцы.
– Ну да. – Он переступил с ноги на ногу и поспешно добавил: – Можно подумать, есть о чем знать. Ты даже полицейскому врала. Полицейскому – врала. Все задокументировано. Я видел. Будет храниться в архиве. Вечно будет храниться, так что не думай, что тебе это сойдет с рук. Это доказательство.
Он сжимал и разжимал кулаки, висевшие у пояса, накачивал их. Пряжка его ремня поблескивала в свете, падавшем из задней двери.
Меня затрясло от долгого мелкого озноба.
– Я Барбаре ничего не говорила, – повторила я; мой голос прозвучал высоко и фальшиво. – Она сама догадалась, да? Поэтому ты так себя и ведешь. На мне срываешься.
Он откинул голову.
– Вранье, Руби. Тебе медаль выдать за вранье?
Тут я вспомнила, что утром видела в коридоре Сандру. Она шла с мальчиком из шестого класса. На лице у него была нарисована густая темная щетина. Сандра мелко облизывала губы, выкрашенные перламутровой помадой.
Мик их тоже видел.
– Оставь меня в покое.
Голос мой прозвучал резко и высоко.
– Вот как? Оставить? В покое тебя оставить?
Его рука поднялась и легко коснулась пряжки ремня. Уже высыпали другие звезды, словно первая сказала им: идите, гляньте – Руби сейчас опять отлупят. Из шлевок ремня со свистящим звуком потянулась кожа.
Я окаменела от страха. Сквозь меня, сотрясаясь, полетел басовитый темный ветер, тот самый северный ветер. Я вскинула голову.
– Ты меня больше не тронешь, долбаный ты урод.
Он щелкнул ремнем и занес его, как черную змею.
Ветер пронесся по высокой траве, повалив ее верхушки. Мои мышцы налились силой. В руках у меня оказалась доска, та, что годами стояла, прислоненная к забору, я ощущала ладонями ее занозистую тяжесть. Ремень пролетел мимо, но я почувствовала на лице его дыхание, услышала его свист.
– Руби, ты что делаешь? Руби…
Доска крутанулась в воздухе и ударила его сбоку по голове. Раздался треск, голова Мика мотнулась. На мгновение мне показалось, что она отвалится. Что мне тогда с ней делать, запаниковала я, зарыть в лесу? Но его силуэт оставался на месте еще несколько долгих секунд. Потом он сложился вбок, и послышался тяжелый стук, словно мешок с кровью упал на землю.
Перед домами, моргнув, зажглись оранжевым немногочисленные фонари. Я, тяжело дыша, наклонилась. В темноте лужа под головой Мика выглядела черной и блестящей, будто он был машиной, из которой вытекало масло. Слабо светился белок глаза. Я не выпускала доску на случай, если Мик окажется в сознании и бросится на меня со злобным воем, но он лежал неподвижно, только один глаз был немного приоткрыт. Носком ботинка я потыкала Мика, и его обмякшее тело качнулось. Он был тяжелый, мне пришлось изо всех сил толкать его ногой. Я перевернула его на спину и увидела, что его лицо с одной стороны покрыто черным узором крови. По мне прокатилась волна тошноты.
– Я тебя убила, – прошептала я, и доска выпала у меня из рук. – Ох, прости меня. Я тебя убила.
По саду метались тени. От забора к крыльцу. От крыльца к калитке.
Вот ты это и сделала, Руби. Вот и сделала. Вот и все.
17
25 апреля 1970
Кабинет, в который проводят Анну с матерью в агентстве по усыновлению, огромен. Стол миссис Тернер, кажется, вынесло в него, как на необитаемый остров, и может смыть следующей приливной волной. Стол как-то странно стоит: в середине комнаты, а не у окна.
– Сквозь стекло пробивается зима, и стены прямо-таки излучают холод, – объясняет миссис Тернер, усаживаясь за стол и указывая на два стула перед ним.
– Прекрасно, – улыбается она. – Мама тоже пришла. Это всегда радует.
Она как будто говорит о крестинах или о выборе свадебного платья, а не об отказе от ребенка.
Миссис Тернер еще не старая, думает Анна, занимая свое место, но делает все, чтобы казаться старой: юбка букле, которую она расправляет на бедрах, прежде чем сесть; розовый костюм-двойка; жемчужные серьги, здоровенные, как пуговицы, пристегнутые к мочкам ушей; волосы, тщательно завитые у самой головы – каждый локон торчит, как дверная ручка.
– Итак, – она достает из стола бело-синюю пачку сигарет, – вы не против? Я только что с совещания, а мистер Хамилтон на курение смотрит косо.
Анна и ее мать качают головами, миссис Тернер протягивает пачку Синтии.
– Вам, дорогая, я так понимаю, предлагать не стоит? – произносит она, мельком взглянув на Анну.
Анна понимает: мать жалеет, что впопыхах выкурила ту сигарету на улице, но Синтия, передумав, берет еще одну; все это может изрядно затянуться. Миссис Тернер подносит к обеим сигаретам маленькую серебристую зажигалку, щелкает ею, потом бросает ее в верхний ящик стола.
– Сегодня мы обговорим, что именно нас ждет. Чтобы не было никаких сюрпризов. Для начала, у вас, у кого-нибудь, есть вопросы?
– У меня есть, – поспешно отзывается Синтия. – Что, если она передумает?
– Мама…
Анна поворачивается к ней, передвинувшись на жестком деревянном стуле.
Миссис Тернер выдыхает длинную волну дыма. Он начинает опутывать Анну.
– Ну на этот случай предусмотрены меры…
– Я не передумаю, – говорит Анна. – Не передумаю.
Нет, не передумает. Она сказала Льюису, и вышло еще хуже, чем она представляла. Сказала за кофе, сидя на диванчике у окна паба; свет озарял половину лица Льюиса, и название «Роза и Корона» шло задом наперед, потому что было выгравировано на стекле снаружи. Она сказала и увидела, как в костях его лица обустраивается тошное разочарование, и на той стороне, что была в тени, тоже – даже хуже, потому что казалось, что с той стороны что-то прячется. Ее тоже затошнило, желчь по-настоящему подкатила к горлу. Тихое позвякивание стаканов, долетавшее со столика пришедших выпить в обед, вдруг зазвучало словно очень издалека. Какая-то крохотная часть Анны цеплялась за надежду, что лицо Льюиса озарится, что он потянется к ней и скажет: «Не волнуйся, милая, как-нибудь справимся». Но чего она ждала, на самом-то деле? Она взяла и сделала то, что, как все говорят, проделывают девушки с парнями.
