– Руби. Меня зовут Руби.
Его зрачки сузились, как будто две маленьких камеры меня сфотографировали.
Он облизал губы.
– Руби?
– Да.
– Что ты тут делаешь?
– Ищу хворост. Дрова кончились.
По его лицу что-то пробежало, под кожей. Прошло от края до края и растворилось в воздухе. Похоже было на боль. Его глаза расфокусировались и перестали казаться камерами.
– Что насчет этого? – сказал он наконец.
Он кивнул в сторону голых костей вигвама, торчавших в небо. Наверху, там, где сходились все шесты, лежала снежная шапка.
– Слишком большие, – пожала плечами я.
На мгновение мне захотелось от него убежать. Потом мгновение прошло, и все заполнила тревога о том, что у нас нет топлива.
– У меня есть топор. В машине. Идем со мной, я его принесу.
Только тут я заметила потрепанный зеленый фургон, припаркованный сбоку от дома.
– А зачем мне с вами идти?
Он улыбнулся:
– Ты права. Незачем. Я его сейчас принесу.
Пока он ходил за топором, я зашла в скелет вигвама. Попыталась представить, как в нем жили люди – Том рассказывал, что жили, и в раскрашенных фургонах тоже, – но невозможно было вообразить, как здесь бурлила жизнь, как бегали туда-сюда сквозь проем дети, залитые солнцем. До того как выпал снег, все здесь было в запустении. Потом снег пришел и отменил его. Он снова сделал все чистым.
Мистер Зеленая Машина вернулся с топором. Металлическое лезвие поблескивало, качаясь в такт шагам. Я выбралась из скелета. Казалось, мы шли друг другу навстречу, но когда встретились лицом к лицу, нам нечего было сказать.
– Так.
Он повернулся, и топор тут же взлетел в воздух. Лезвие рубануло одну из опор, от силы удара вся конструкция пошатнулась. Еще два удара, и она, потеряв «ногу», с грохотом завалилась на бок.
Я собирала поленья, пока он работал, и вскоре от скелета, лежавшего на земле, осталась половина.
То, как зовет меня Том, я услышала издали, тихий снежный воздух усиливал каждый звук. Когда Том добрался до нас, он задыхался.
– Что тут происходит?
Мистер Зеленая Машина прервался и оперся на топорище. Он был мокрым от пота. С пряди его черных волос капало.
– Смотри, дрова. – Я показала на поленницу, которую собрала. – Хватит на много дней.
– Мне пора. – Мистер Зеленая Машина расстегнул воротник рубашки, словно тот его душил. – Пора. Я приехал только проверить посадки, из-за снега, и увидел, что обогреватель сломался. Нужно его починить. Вы теперь не замерзнете, спасибо дровам. А мне пора, – повторил он.
Том пожал плечами.
– Как хотите.
Когда звук двигателя стих вдали, я нагнулась, чтобы взять охапку дров, но вскрикнула от боли в животе. По моему бедру что-то скользнуло.
– О боже.
Кровь сбежала по моей лодыжке, по башмаку и брызнула на снег.
– Иди в дом, – попросил Том.
Он не мог оторвать взгляд от ярко-красных кровавых ягод.
– Месячные, – сказала я, обхватив себя за живот. – Во второй раз. Знаешь, что это значит? Это значит, что я здесь уже целый месяц.
37
25 октября 1970
Лондон завораживает Анну.
Всем: от вазонов с зимними анютиными глазками под окнами домов, – выкрашенных в розовый, голубой, желтый, – до того, как люди свешиваются из окон, отдыхая и глядя на прохожих. Пусть они и живут на «плохом» краю Ноттинг-Хилла («Ненадолго!» – говорит Льюис).
Она покупает куклу, первую куклу Руби, на рынке недалеко от своей двери. Рынок – настоящий рог изобилия, изрыгающий гранаты, картошку, старинные каминные решетки, медь. Она даже как-то видела седло со всем набором для верховой езды, включая сапоги, на которых еще оставалась грязь. Куклу она выбирает на прилавке, который от них ломится, но именно эта привлекает ее внимание. Мягкое тряпичное тело куклы в красном платье чуть длиннее ладони Анны, но голова, ступни и руки у нее из жесткой пластмассы. Платье на ней суконное, алое, под ним крошечная блузка. Темные волосы из шерсти и лицо чем-то напоминают эскимоса, хотя костюм с этим и не сочетается. Что-то есть в выражении ее круглого лица, в красных губах, готовых улыбнуться, в очертаниях левого глаза, чуть прищуренного, как будто кукла собирается подмигнуть. Анна дает куклу Руби, и та принимается сосать левую кукольную ножку.
Иногда они обедают в пабе, Анна держит Руби на коленях в прокуренном зале, а Льюис откидывается на гобеленовую спинку сиденья, смеется, сдвигает свою новую шляпу трилби набекрень указательным пальцем – он счастлив, ведь он наконец-то вырвался. Но кое-чем Лондон Анну неприятно поражает. Дети играют на улицах босиком, у них грязные лица. В некоторых жилых домах по-прежнему написано на дверях: «Никаких черных, собак и ирландцев». Анне это кажется грубым – она не может представить, чтобы кто-то из лесных так сделал, не потому, что там все просвещены в расовых вопросах, просто не хотят никого задеть.
– Это Роза. Как зовут вашу малышку?
В их доме такого объявления на двери нет, и кожа Стеллы и Розы темнее, чем Анна когда-либо видела.
– Руби.
Анне неловко стоять на площадке возле закутка, где они обе готовят.
– Руби. Похоже на рахат-лукум, красный и сладкий.
Стелла облизывает губы, она явная сладкоежка.
– Роза такая хорошая девочка, спит каждую ночь, словно ангел.
– Роза – красивое имя, – соглашается Анна.
Анна чувствует, что тоже должна с чем-то сравнить это имя, как Стелла, но вспоминается только «роза есть роза», какая-то школьная цитата.
Она берет Руби на руки.
– Но она не так хорошо спит, – хмурится Анна. – Хнычет всю ночь, как будто ее что-то тревожит.
– Значит, вам надо отдохнуть, – говорит Стелла. – Ребенок чувствует то же, что и мать.
Это правда? Анне так нравится обустраивать дом, – пусть и всего из одной комнаты, – все это так ново, так непохоже на прежнюю жизнь. Она скребла голые доски пола, пока те не стали милого медового цвета, и купила яркий лоскутный коврик. Повесила желтые шторы на оба подъемных окна, таких больших, почти как двери в крохотном лесном домике. Она каждый вечер готовит для себя и Льюиса в закутке: отбивные или бекон, с консервированной картошкой или горошком, которые разогревает в воде из банки на сковородке. На следующее утро в коридоре витает запах мяса, призрак вчерашнего ужина. Но в последнее время Анна странно себя чувствует, что-то давит в затылке, и она думает, не сходить ли с этим к врачу. Вернулось ощущение оторванности от всего, которое она испытывала, видя, как Руби кормит из бутылочки чужая женщина в больнице. Оно даже сильнее, чем раньше. Ползет вверх по шее и морщит кожу на голове.
