Когда вымя Шоны стало на ощупь похоже на пустой воздушный шарик, я села ждать Тома на брикет сена, разминая пальцы. Мышцы для дойки у меня еще не развились, и пальцы болели. Я смотрела на лицо Тома, на его закрытые веки, все еще красные от слез, пока он не сказал:
– Хватит на меня таращиться. Руби, ты меня отвлекаешь.
– Да я не таращусь, – соврала я.
В доме был жуткий беспорядок и грязь. Не знаю, стало ли хуже с тех пор, как мы уехали, или царящий хаос просто бросился мне в глаза после отсутствия. Пронзительный зимний свет заливал все, подчеркивая разгром в доме. Мы поставили ведра с молоком на кухонный стол и накрыли их марлей, чтобы в них не нападали и не утонули мухи.
Том безучастно взглянул на груду грязных тарелок в раковине, на пятна кроличьей крови, въевшиеся в деревянную столешницу, на помойное ведро, из которого вывалился сбоку и встал высокой волной мусор. На плите спереди виднелось длинное засохшее бурое пятно.
– Смотри, – я сняла с плиты сковородку, – Элизабет, наверное, пыталась сделать подливку. Здесь воняет.
– Еще бы. Я себя ночами спрашиваю, снова и снова, как мы вообще со всем этим справимся?
Из камина в гостиной высыпался пепел, словно в дымоход упала птица: персидский каминный коврик покрывали серая пыль и кусочки горелого дерева.
– Элизабет! – Голос Тома отразился от деревянных панелей на стенах возле лестницы. – Элизабет, ты где?
Он обернулся ко мне, и надо мной нависло его бледное лицо.
– Мне даже искать не хочется. Что, если она с собой что-то сделала? Что, если попыталась со всем этим покончить? Не надо было мне вот так оставлять ее одну. Она об этом говорила, до того, как ты к нам пришла, как о решении наших проблем, понимаешь? О том, что мы должны это сделать вместе. Вроде соглашения.
В его голосе послышались истерические нотки.
– Нет. Это глупые бредни, – сказала я с уверенностью, которой не ощущала. – Поищем наверху.
Дом без Элизабет стал каким-то пустым, наши голоса отражались от стен сотней эхо. Рыжий светильник ее волос, ее шуршащие юбки и то, как она клала длинную тонкую руку тебе на плечо, спрашивая: «Как ты, дорогая?» – заполняли пространство сильнее, чем я осознавала. Несмотря на то что снег таял, было все еще холодно, словно на дом опустилось одеяло морозного воздуха.
Я попыталась вспомнить, когда Элизабет не было здесь или хотя бы неподалеку.
– Элизабет! – прокричала я в коридоре второго этажа.
Воздух тут был спертым, электричество горело, хотя стоял белый день. Лампы слегка мерцали. Висевшие на стенах репродукции пейзажей и охотничьих сцен среди полей – на покоробившейся от сырости бумаге, – проплывали мимо нас.
– Элизабет! – теперь заорал Том, неожиданно низким голосом.
За одной из дверей что-то зашуршало, и Том распахнул ее. Занавески были задернуты, отчего в комнате стояла гнетущая тьма, и Том щелкнул выключателем.
Это была одна из спален, которой никто не пользовался. Элизабет говорила, что там течет потолок. Из-за двери на нас обрушился холод. Постель покрывала ткань, похожая на заржавевшее золото. Я представила, что здесь, в темных углах, живут никем не тревожимые жабы. В одном углу лежала груда материи; я не поняла, что это: занавески? покрывала? Теперь комната казалась тихой и пустой. Наверное, мы слышали, как тут возилась мышь или крыса, она спряталась где-то, затаив дыхание, и ждала, пока мы уйдем.
– Нет. Ничего, – сказал Том и выключил свет.
– Погоди, – отозвалась я.
Я кое-что заметила. Тень. Его рука тянулась к чему-то рыжему, и свет заставил его отдернуть ее, словно он обжегся.
– Что?
Свет снова включился и тускло озарил комнату.
Я подошла к груде тряпок.
– Элизабет?
Я потянулась и прикоснулась к прядям рыжих волос. Она шевельнулась, и я увидела ее щеку, опухшую и мокрую от слез.
– Оставьте меня в покое.
Голос у нее был холодный и равнодушный, совсем не как у Элизабет.
– Что ты вообще делаешь в этой жуткой комнате? – спросил Том.
Она подняла голову и высунулась из гнезда. Я увидела сполохи ее зеленого платья, смешавшегося с разорванной гнилой тканью. Элизабет села; в руке она сжимала что-то, словно хотела это раздавить и уничтожить.
– Скажи, что случилось? – спросил Том. – Мы подоили коз. Они блеяли, ждали, когда их подоят, им было больно.
– Ох, нет. Козы. Я к ним не ходила.
Элизабет с трудом распрямилась. Ее зеленые глаза были окаймлены красным.
– С ними все хорошо?
– Все в порядке, – сказала я.
– Не верится, что я про них забыла. Все это чертово письмо.
Она разжала ладонь, и белая бумага распустилась цветком.
– Оно от мамы и папы, Питера и Роз. Уроды…
Том присел рядом с ней на корточки.
– Что пишут?
Она поскребла страницы, расправляя их.
– Отправляются на Шри-Ланку. Там какой-то детский дом, куда они едут волонтерами. Какова ирония.
– Дай посмотреть.
Том сощурился, глядя в письмо из-за ее плеча.
– На год, Том. И смотри, – она подняла скомканную бумажку и тоже ее расправила; это оказался конверт.
Элизабет откинула клапан и потрясла конверт, словно показывала фокус, и из него должно было что-то выпасть.
– Ничего. Чека снова нет. Даже не упоминают про чек.
Ее голос взвился.
– Я больше, твою мать, так не могу. Все гниет и портится. Не могу. Руби, тебе надо вернуться домой, какие бы у тебя ни были родители. Этот корабль тонет. Мы все сдохнем от голода в этой дыре. Это несправедливо, Том.
Ее голос становился все выше и выше.
– Нечестно нас вот так бросать. Они мне сказали, что я справлюсь, но я не могу, это слишком. Не могу. Не могу. Не могу.
Она колотила пятками в пол в такт словам.
– Элизабет, – произнесла я. – Хватит. Все хорошо. Внизу есть еда. Полно еды.
Утром мы принялись за уборку.
Том раз за разом наливал полную раковину кипятка и мыл посуду – он пять раз наполнял большую каменную раковину, пока я подметала мусор, вывалившийся из ведра.
Где Криспин, хотелось спросить мне, он никогда ничего не делает по хозяйству, но я сдержалась. Не хотела портить хорошее настроение, расходившееся по дому. Я свернула золотую ткань в кроличьей крови и сунула ее в мусорный мешок к пустым консервным банкам и упаковкам; эту кровь было не отстирать.
Я показала Элизабет хлопушки и мишуру, лежавшие в пакетах рядом с едой, а Том задрал брючину, и Элизабет смеялась и хлопала в ладоши, глядя на носки в зеленую и красную полоску, которые он ей показывал.
