Искренне твой,
Любящий тебя отец.
Анна крутит письмо в руках. Холодный, холодный человек, отец Льюиса. Она вспоминает, как блик от булавки для галстука упал на Руби, и передергивается. Хью Блэк всегда хотел то, что было у Льюиса, она это знает, но Льюис это даже про себя не был готов признать. Когда Анна думает, как хваткие руки старика тянутся к ее дочери, ее по-настоящему тошнит. Льюис рассказывал ей, как жил, как его в наказание запирали на всю ночь под лестницей, как от него всегда отворачивались, так что от лица оставался только краешек, как холодный серп луны. Рассказывал о матери, над которой всегда смеялись, когда она пыталась хлопотать над сыном. Иногда он превращает эти истории в шутку и заявляет, что все выдумал. Иногда задумывается, пытаясь примирить это с величественным образом отца, который сам себе создал.
Одно Анна знает точно. Если от нее хоть что-то зависит, Руби не окажется во власти этого ужасного старика. Анна смотрит в потолок и пытается собраться с силами.
55
Рука
29 декабря 1983
Когда я в следующий раз увидела Барбару, ее уже перевели в основное отделение больницы. Она сидела в постели и ела чайной ложкой из банки консервированный грейпфрут. Улыбнулась и помахала мне, словно не сообщала зловещие новости и не ложилась под нож.
– Все сделали, – с широкой улыбкой сказала она. – Операцию. Прошло отлично.
Женщина на соседней койке вязала. Под ее спицами появлялась красная шерстяная рука. По другую сторону палаты тихо и неподвижно лежала с закрытыми глазами молодая женщина, обратив восковое лицо к потолку. В воздухе стоял сильный запах дезинфекции, все рождественские украшения уже убрали.
Я отвернулась от Барбары и села на пластиковый стул у кровати.
– Травма, – произнесла я.
Слово как будто вырвалось у меня само.
– Сказали, у меня уже много лет нелады с аппендиксом. Мог разорваться в любой момент. С тех пор как все закончилось, я почти все время сплю. Даже не верится, насколько мне уже лучше.
– Нет, – пробубнила я. – Это у меня травма.
Я повысила голос, и женщина с вязанием прищелкнула языком, глядя на меня, точно в такт спицам.
Барбара вздохнула и поставила миску на тумбочку у кровати.
– Почему ты мне никогда не рассказывала о маме?
– Она была нездорова, Руби. У нее… у нее была болезнь. Я не хочу об этом говорить. Она нас всех опозорила, знаю, это ужасно, но так и было.
Я уставилась на нее, и она потянулась поверх белого махрового покрывала к моей руке.
– Могу тебе рассказать прямо сейчас, – предложила она как-то робко.
Я молчала, во мне боролись любопытство и ярость. Лицо Барбары под кудряшками все еще было бледным.
– Если хочешь, – наконец произнесла я.
– Давай тогда, задерни занавеску, чтобы нам не мешали, и садись ко мне на кровать. Так вообще-то нельзя, но сейчас никого нет.
И я расшнуровала ботинки, забралась на кровать и села рядом с Барбарой. Она казалась такой худой и легкой, словно я лежала рядом с полой косточкой. Она рассказывала мне свою историю и гладила меня по волосам, ото лба назад.
Барбаре нужно выйти из дома, а то она сойдет с ума. Мик засел на кухне, скорбь висит над домом, как черная ткань. Смерть Труди так ударила Мика, что он едва может пошевелиться, он уже несколько дней не ел. Он был Труди прекрасным отцом. Берег ее как зеницу ока.
На улице гуляет ветер. Сегодня тепло и солнечно, раскачивающиеся деревья будто сулят весну, вопреки времени года. Есть в этом что-то неправильное. Барбара идет по тропинке в долину, где раньше жили ее родители. Кроме прогулок, ей ничего не помогает.
Дом в Глубине, озаренный солнцем, выглядит таким покинутым. В уме Барбары у дверей и окон возникают, как призраки, фигуры родителей и Анны, ее сестры. По стенам пустого каменного свинарника ползут внутри сорняки. Когда они были маленькими, там держали свинью. Калитка была по-прежнему хорошо смазана и работала. Когда Барбара была совсем крошкой, Анна заперла ее в свинарнике и сказала, что она теперь превратится в свинью, и ничего уже не поделаешь. Барбара выла целую вечность, пока мама не спасла ее и не отчитала сестру за невероятную жестокость.
Барбара то ли улыбается, то ли хмурится: чего только не вспомнишь. Мысль уходит так глубоко, глубже, чем можно представить. Их звали «сестры-мультяшки», потому что Анна и Барбара звучало как «Ханна Барбера» – имя, которым завершались субботние мультфильмы. Барбаре не нравилось, когда дети им это кричали, но Анна, как всегда, словно парила над всем, слишком занятая собой, чтобы хотя бы заметить своих мучителей. Казалось, так уж у них все устроено. У Анны всегда получалось немножко лучше. Даже имена дочерей; Барбара искренне думала, что Руби – более изысканный, более роскошный вариант имени, которое сама она выбрала для дочки: Труди. Казалось, Анна это нарочно, хотя, конечно, вряд ли.
Запах дровяного дыма всегда витал вокруг Дома в Глубине, он и сейчас никуда не делся, но теперь отдает холодом. Барбара вздрагивает и спешит прочь, назад по тропинке к собственному дому.
Когда она открывает входную дверь, в прихожей звонит телефон. Барбара видит сутулую тень Мика за кухонным столом, он, кажется, не шевельнулся, пока ее не было. Даже не подумал подойти к телефону. Барбара снимает трубку.
– Барбара, это я.
– Анна?
Смешно, она думала о сестре с тех пор, как увидела свинарник.
– Я сегодня была возле старого дома, помнишь…
– Слушай.
Барбара ощущает покалывание старой досады – конечно, у Анны новости важнее всего, что может сказать Барбара.
– Ты должна мне помочь.
У Анны странный голос. Спокойный, но какой-то отчужденный. В глубине души Барбара считает, что это из-за того, что сестра в Лондоне.
– Я не справляюсь.
– Ты о чем?
– С тем, чтобы быть Руби матерью. Я просто не могу.
Барбара садится на шаткий стульчик возле столика в прихожей и развязывает платок на голове.
– Анна, ты к чему все это?
– Я ужасная мать, Барбара. Ужасная.
Барбара хмурится. Ребенок Анны жив, а она только и делает, что жалуется.
– Почему? С чего ты так говоришь?
– Я была в больнице…
Барбара морщит переносицу и закрывает глаза.
– Что ты такое говоришь? С чего ты взяла, что ты ужасная мать? И чем ты болела?
– Я уже вышла. Пожалуйста, бога ради, никому не говори, но это была… это была больница особого рода.
– Рода?
– Да, ну знаешь. Для головы.
– Господи, Анна.
