Барбара проводила полицейских, дверь хлопнула, и, несмотря ни на что, при мысли о том, как она вскинет у них за спиной пальцы буквой V, мне пришлось опустить лицо, чтобы скрыть улыбку.
Барбара вернулась в гостиную и поймала меня.
– Вот что. Прекращай это. Не знаю, как я тебя в этот раз вытащу. Правда, не знаю.
Снаружи выл ветер. Я зигзагами блуждала по саду: подобрала с земли прутик, который тащило ветром, и стала хлестать себя на бегу по голым рукам, пока не выступили красные полосы. На веревке болтались брюки и рубашки Мика. Я остановилась, прикусила губу и подумала о лежавших в кухне спичках, об их спящих в коробке розовых головках. Пальцы у меня зудели от желания коснуться наждачной бумаги ствола дерева у нас во дворе. Я вспомнила «день горящей рубашки» – как она подернулась красным и золотым, а потом сама собой свернулась. Как я вернулась домой, и как меня поразило то, что в кухне все по-прежнему. Банка саксовской соли на столе. Бурые и красные бутылочки соусов за туманным стеклом в шкафчиках. Как я нюхала запах гари, исходивший от моих пальцев, и как вернула на место спички; не хватало всего одной розовой головки. Как спокойно мне было до конца дня.
Поднеся спичку к краю штанины висевших на веревке брюк Мика, я было передумала, но полиэстер тут же занялся. Языки пламени побежали вверх, огонь выглядел перекошенным, горела только одна штанина, и я чиркнула второй спичкой и поднесла ее к другой штанине, чтобы все уравновесить. Горящие «ноги» заплясали. Я ждала, когда придет это чувство – покой, – но оно не приходило. Я думала, что загорится все на веревке, пламя помчится, как по проводам, пока не затрещит весь ряд рубашек. Но брюки медленно тлели, испуская клубы дыма.
Полил дождь, тяжело ударяя по забору. Дождь вскипал и шипел в пламени, гасил его, и в конце концов передо мной повисли две изуродованные штанины – одна сгорела до колена, другая до бедра. Они дымились по краям. Силы вытекли из моего тела, как жир из мяса. Теперь он меня убьет; я об этом позаботилась. Я чувствовала своего рода облегчение от того, что скоро умру.
Но он ничего не сделал в тот день. Он выжидал. Я хотела бежать от грядущего гнева, но мне не хватало смелости.
И я пока не знала как.
11
21 февраля 1970
Анна берет у врача листок бумаги и кладет его в сумочку, защелкивая замок – звук эхом разносится по комнате.
– Спасибо, – говорит Анна, хотя не может понять, за что его благодарит.
Это тот самый врач, к которому она побоялась пойти за рецептом на противозачаточные.
– Вам лучше поговорить с отцом. Я бы советовал, как можно скорее.
Врач отворачивается и принимается перелистывать записи, что-то вписывая толстой автоматической ручкой. Звук царапающий и вместе с тем хлюпающий. Это из-за чернил он становится таким. Анна продолжает сидеть, хотя врач ее отпустил, поведя плечом.
– Что-то еще?
Врач снова поворачивается к ней, потому что она не уходит. Он проверяет, хватит ли ей смелости спросить, что можно сделать. Какой у нее выход, тот, который им обоим известен. У врачей пока еще есть такая сила. Они все знают о глупых молоденьких девочках, которые залетают. Их от этих девочек тошнит.
– Нет, ничего.
Анна пытается говорить с достоинством, но слышит свой голос словно издалека. Она не может спросить. Он ее вынуждает, чтобы ответить нет. Девушки вроде нее – черви в розе их общества. Она знает, что врач религиозен. Она видела, как он входит в высокую каменную церковь в Синдерфорде, мягко придерживая жену ниже талии, направляя ее. Вокруг них были маленькие дети. У его жены такая фигура, что никак не получается забыть о ее теле под одеждой, как у танцовщицы. Она изящно сгибает ногу, и ее проглатывает дверной проем. Дети тоже исчезают в проеме, один за другим.
Даже если он скажет «да», то превратит жизнь Анны в ад, она это знает. Он заставит ее ждать неделями, добиваясь, чтобы она передумала. Позаботится о том, чтобы ее имя прозвучало в приемном покое – громко и внятно. В лесу ничего не утаишь. Она не могла бы прийти на прием за рецептом на таблетки в одолженном обручальном кольце, как, говорят, делают другие. По лесной долине все разносится тут же. Дошло бы и до дома ее родителей, вихрем ворвалось бы в дверь, долетело бы до отца, такого обычно тихого и благочестивого. Но когда заходила речь о сексе… Здесь было не то, что в тех местах, о которых Анна читала в журналах: Карнаби-стрит, Кингс-роуд, свингующий Лондон. Здесь все развивалось так же неспешно, как росли деревья.
Анна встает и одергивает пальто.
– Спасибо еще раз, доктор.
На этот раз голос у нее звонкий, и его брови, – в которых пробивается белое, – слегка поднимаются. Не такого поведения он от нее ждал; он бы, наверное, употребил слово «бесстыдство». Она должна была бы тихо плакать горькими слезами; она это знает.
Но выйдя из кабинета, Анна внезапно хватает воздух и прислоняется к медной табличке, на которой выгравировано его имя: «Доктор Фенник, Д.М.». По телу Анны волнами прокатывается паника.
Нужно поговорить с отцом, о господи.
Анна вскоре рассказывает о ребенке матери. Как только тайное становится явным, его уже не свернешь и не спрячешь. Оно вдруг оказывается повсюду: висит в кухонном воздухе, вылетает в открытое окно. Некоторые картины – религиозные изречения в рамках – опускают глаза. В каждом обвивает буквы яркий цветок, или на них лежит сверху россыпь красных ягод, будто слова – трехмерные объекты, на которые можно что-то поставить.
Мать кивает.
– Я знала, – говорит она.
Она делает печенье за кухонным столом, сидя, потому что день был тяжелый. Анна смотрит, как мука с комочками масла просеивается сквозь красные пальцы матери, и комочки делаются все мельче, словно хлебные крошки.
– Не говори папе, – тут же отзывается Анна.
Это он вешает изречения на стену.
Мать резко поднимает глаза.
– Он сам догадается, дай срок. Я сама начала задумываться…
Анна склоняет голову и обнимает свой живот.
– Но как? Еще же слишком рано; там же еще с горошину. Папа же… он захочет знать, кто отец. Попытается заставить его «сделать, что положено».
Это был следующий вопрос.
– Так кто он? Он знает?
– Я ему еще не сказала. Я… Я не могу.
Анна начинала уставать от всей этой исповеди. От одной мысли о том, что надо продолжать, ей хотелось лечь и уснуть.
– Женат?
Мать снова бросила на нее резкий взгляд. Она была женщина неглупая, но в этот раз промахнулась.
– Нет, дело не в этом.
Как тут объяснишь? Льюис Блэк – он не очень-то хотел встречаться с девушкой из леса; Анна это знала. Он метил выше. Девчонка из леса потащит тебя вниз; схватит за щиколотку и сдернет обратно, туда, где ты не хотел оставаться. Но когда дошло до дела, они не смогли удержаться: губы, руки; пот, блестевший на его спине – она чувствовала влагу кончиками пальцев, когда Льюис был сверху. Как-то сунула палец в рот, так, чтобы он не видел, просто попробовать на вкус.
