Янька продолжал курить, попыхивая ароматной папиросой.
— Дюваль, мы с вами не дети. Сделка у нас серьёзная. Как тут без охраны…
В это время на первом этаже заиграла музыка. Полный, чем-то похожий на Вербицкого мужичок пел хрипловатым голосом:
Заходят мальчики, все в пиджаках,
Нага-наганчики у них в руках.
Как бы в унисон блатной мелодии, Кошельков осторожно сказал: — Вот видите, Дюваль, даже в песне без наганчика нельзя. Сознайтесь, у вас он тоже где-нибудь поблизости лежит?
— Как, впрочем, и у вас, Кульков. Ведь вы всё время держите правую руку в кармане пиджака. Судя по всему, у вас там тоже наганчик? Что касается меня, то ходить с деньгами по нынешней Москве без оружия по меньшей мере опрометчиво.
— Кстати, о деньгах. Я вам холсты предъявил, но вы мне валюту так и не показали.
Алексей поднялся и распахнул френч. Его талию опоясывал специально изготовленный пояс (изобретение Отмана), в кармашки которого были вложены небольшие пачки долларов и франков. Взяв одну из них, он протянул Кошелькову:
— Можете полюбопытствовать. Настоящие. И, что важно, — добавил он то ли в шутку, то ли всерьёз, — если вздумаете в меня стрелять, можете пробить купюры.
Снизу по-прежнему гремело:
Манишка белая— сплошной крахмал,
А жизнь голодная — пустой карман.
Кошельков молчал, жадно глядя на пачку франков в руке Балезина. Тот положил их на место, застегнул френч; сел на стул, который специально слегка сдвинул в сторону. Теперь он мог одновременно наблюдать и за входом в трактир, и за дверью, ведущей вниз на кухню, за которую был выставлен Юсуф.
Мы молодчики, да мы налётчики,
Кошелёчки-кошельки, кошелёчики!
Пение на первом этаже завершилось под восторженные крики посетителей трактира. Вербицкий посмотрел на Кошелькова и едва заметно кивнул в сторону сцены, как бы говоря: про тебя поют. Но встретив в ответ суровый взгляд, мигом притих.
Страсти слегка улеглись, и Архангельский принялся анализировать картины. Кошельков и Вербицкий следили за ним. Алексей же непрерывно и незаметно водил взглядом то на вход в трактир, то на дверь. Ну где же Отман с Ершовым? Неужели его записка не дошла до цели?
Борис Михайлович, как и Алексей, прекрасно понимал, что надо тянуть время. Он медленно водил лупой по рассматриваемым холстам, иногда утвердительно кивал, иногда что-то шептал, беззвучно разговаривая с самим собой, пожимал плечами.
— Долго ещё там? — недовольно спросил Кошельков. — Потерпите. Скоро только кошки родятся, — парировал Архангельский.
Алексей пытался внутренне собраться, успокоиться, но не получалось. Он поймал себя на мысли, что, работая нелегалом в Риге и Варшаве, даже в самых сложных ситуациях чувствовал себя уверенней. Но почему, почему у него нервы зашалили именно сейчас? И вдруг он понял: причиной тому Сергей Генрихович. Если операция сорвётся, то ему, как и Ершову, не миновать трибунала. Это значит, что Ольга, не так давно лишившаяся мужа, потеряет ещё и отца — единственного ей близкого человека. Этого она не перенесёт.
Ситуация усугубилась тем, что в трактир вошли трое жиганов и вольготно уселись за свободный столик. Перед ними, как перед хорошими знакомыми, суетился половой. Один из парней слегка помахал в сторону антресолей, на что Кошельков — и от Алексея это не ускользнуло — так же едва заметно махнул в ответ. Теперь они с Архангельским остались вдвоём против нескольких бандитов. Но где же, где же наши?
— Всё, кончаем! — грозным тоном выговорил Кошельков.
И в это время на пороге трактира показался бородатый человек в парусиновой толстовке. Это был Отман.
Балезин понял: пора действовать! Правая рука Кошелькова была по-прежнему в кармане пиджака, он мог выстрелить в любой момент. И Алексей принял единственно правильное решение.
— Ладно, согласен. Беру, — он назвал цену.
Архангельский поднял голову, оторвавшись от просмотра холста, и понимающе глянул на Алексея — это был условный сигнал. На устах же Яньки появилось подобие улыбки. Торговаться он не собирался, он хотел поскорее все закончить.
— Как говорят у вас в России: по рукам! — Балезин привстал и протянул правую руку. Кошельков, ничего не подозревая, на радостях попытался сделать то же самое. В следующую секунду на него глядело дуло браунинга.
— Руки на стол! Сидеть — не двигаться!
Ещё через секунду сверкнул револьвер в руке Архангельского. Вербицкий со страху поднял бы руки вверх и без команды. Кошельков же, опустившись в кресло, с интересом взирал на Балезина.
— Поздравляю. Кажется, большевики научились работать, — глухо выдавил он и сразу как-то сник; а может, специально задумал таким казаться.
— Я не большевик.
— А кто же?
Скрипнула ведущая на кухню дверь и резко открылась. Наблюдавший за дверью Балезин это предвидел, поэтому выстрелил первым; потом ещё. Тело Юсуфа качнулось и звучно шлёпнулось на деревянный пол.
— Кто я? — переспросил Алексей. — Я русский офицер. Честь имею!
Нельзя сказать, что звуки выстрелов переполошили весь трактир. Здесь частенько постреливали, и многие из посетителей к этому привыкли. Но результат всё-таки был: враз смолкла музыка, какая-то женщина истошно заорала. И тут же на пороге трактира по явились Ершов, Курбатов, чернокудрый связник Балезина и ещё двое в кожанках. Поняв, в чём дело, они сразу же бросились по лестнице на антресоли.
Кошельков, положив руки на стол, сидел не двигаясь. «Неужели этот человек — главный бандит Москвы — мог убить Ленина?» — подумал Алексей, не спуская с него глаз. В дверь уже стучали, но засов был надёжный.
— Открывайте! Чека! — орал Ершов.
И в это время произошло то, чего никто не ожидал. Алексей собрался уже было встать и открыть дверь, благо Архангельский держал Кошелькова с Вербицким под прицелом, как вдруг в других дверях появился половой. Он переступил через лежащего Юсуфа и, держа в руках поднос, приближался к ним. На подносе красовался чайник, всё остальное было прикрыто салфеткой.
— Чаю заказывали?
Балезин с Архангельским опешили: какой, к чёрту, чай, здесь стреляют! Алексей окинул взглядом того, кто появился: низкорослый, хилый, редкие зубы, шрам на левой щеке — да это же тот парень с Хитровки, что просил у него закурить! И Архангельский, похоже, узнал в нём кого-то.
Половой приближался к ним, его правая рука была под салфеткой. Зачем он там её держал, Балезин и Архангельский не сразу поняли. Но было поздно: из-под белоснежной салфетки раздались два выстрела.
Кошельков вскочил:
— Ай да Малыш! Молодчага!
Из усталого и апатичного он мигом превратился в того самого Яньку-Кошелька, при упоминании которого многих жителей Москвы бросало в дрожь. Сейчас он готов был биться за свою жизнь. Он схватил Малыша за плечо:
