— А я всё знаю.
— Это почему же?
— Потому что я тоже полковник, — рассмеялся Ершов, хотя по штатскому его костюму об этом судить было трудно. И протянул Алексею бутылку коньяка. — Держи, мой тебе подарок. Ничего не буду иметь против, если откроешь и нальёшь.
Балезин повертел бутылку в руках, полюбовался:
— Армянский… Черчилль предпочитает именно такой.
— А ты что, с ним там пил? — усмехнулся Ершов, сделав ударение на слове «там».
— Там — это где?
— Брось темнить, я всё знаю. Знаю о твоей командировке в южном направлении. Знаю даже, что у Черчилля день рождения тридцатого ноября.
— Тридцатого ноября, дорогой мой, я лежал на операционном столе. Вот только не помню, вторая это была операция или третья.
Ершов выслушал и замолчал. Балезин пригляделся к нему: похоже, перед тем как прийти, Фёдор принял на грудь.
— Всё, закрыли тему, — твёрдым голосом сказал он. — Слушай, Фёдор, я уже водку открыл. Давай оставим коньяк до победы. Идёт?
— Идёт.
Выпили за встречу, за балезинские погоны полковника, за орден.
— Я ведь зашёл не только затем, чтобы тебя поздравить, — лицо Фёдора стало серьёзным.
Алексей насторожился:
— Ты что-то знаешь об Ольге?
Ершов ответил не сразу. Налил себе и Алексею, выпил, слегка закусил.
— Успокойся. С Ольгой всё нормально… Теперь всё нормально.
— Теперь, говоришь? А раньше? — Алексей не притронулся к рюмке. Давай начистоту, я ко всему готов.
Фёдор опустил глаза, вздохнул:
— Ольга была под следствием. Поэтому тебе и не писала. Понятно, что и Марина не решилась написать, не хотела тебя расстраивать. Но сейчас это позади.
— Что позади? Ну говори ты, говори!
Фёдор налил себе ещё.
— В цехе на заводе, где она работала, был взрыв. Что-то новое испытывали. Сильно рвануло; правда, жертв не было. Но на следующий день и завод, и город уже об этом знали. Местный НКВД сразу многих арестовал. Там есть идиоты, которые чем больше посадят, тем лучше, как они считают, видна их работа. А тут ещё следователь докопался до её девичьей фамилии…
Балезин словно забыл про накрытый стол:
— Постой, постой, какой цех, какой взрыв? Ольга работала в отделе технической информации, в бюро перевода.
Ершов едва не вспылил:
— Да кому нужен сейчас перевод! Вот войдём в Германию, будут трофеи — будет нужен и перевод. Ольга, насколько мне известно, освоила какую-то рабочую специальность — для работающих в цехе обеспечение по карточкам лучше.
Алексей постепенно приходил в себя. Теперь было понятно, почему так долго от Ольги не было писем.
— А ты как узнал? — спросил он Фёдора.
Ершов готов был к такому вопросу:
— Только тебе скажу по дружбе: владею информацией обо всём, что попадает под понятие «диверсия»; и в тылу, и в прифронтовой зоне.
— И что, там была диверсия?
— Да какая диверсия! Парень молодой, совсем мальчишка, свалился в голодном обмороке, что-то не выключил, что-то замкнуло, загорелось — а потом и взрыв. Я знал, что Ольга там работает, она писала пару раз моей Насте. Ты тогда был далеко. А мне одновременно и не повезло, и повезло. Не повезло потому, что я узнал о взрыве спустя две недели — был на Украине, там немцы после ухода оставили много своих агентов. А повезло по причине того, что кроме местного НКВД к расследованию была привлечена комиссия из Москвы. Так вот, председатель комиссии — мой хороший знакомый и, что самое главное, человек порядочный, не из таких, которые всюду видят одних только врагов. Словом, Лёха, обошлось… Понятно, кого-то посадили, у нас без этого не могут. А с Ольгой всё нормально. Скоро получишь весточку от своей ненаглядной. Но, сам понимаешь, такие дела никому здоровья не добавляют.
Балезин слушал и молчал: вдали от Родины он каждый день рисковал жизнью, а его жену обвиняли в причастности к диверсии. И если бы не Фёдор, всё могло быть намного хуже.
— Что затих? — спросил Ершов.
— Спасибо тебе.
— Да ладно, свои люди — сочтёмся.
— О себе-то хоть расскажи. Настя, Алёнка живы-здоровы?
Похоже, вопрос оказался для Фёдора больным. Но о своих сказать надо было.
— Настя вернулась из эвакуации, работает в школе. А вот дочь… она закончила курсы радиосвязистов. Год назад их разведгруппу забросили в тыл к немцам. До сих пор от них никаких известий… Настя вся извелась…
— Прости, я не знал. Ну а сам-то ты как?
Ершов не ответил, задумался. Жизнерадостный внешне, он испытывал глубокий внутренний надлом. К 1941 году романтиков революции почти не осталось: кто-то умер своей смертью, кто-то не своей — был расстрелян или сгинул в лагерях. Но «почти» — не значит «никого». Остались. И одним из них был убеждённый коммунист Фёдор Ершов. Его родители были сельскими учителями, а деды и прадеды — крестьянами. Он закончил начальную школу, реальное училище, пошёл на завод, где и познакомился с агитаторами большевиков, а от них с трудами Маркса, Ленина, Плеханова. Много читал, участвовал в распространении «Искры», за что был арестован и получил три года ссылки. А потом мировая война, революция, служба в ВЧК, Гражданская война и, наконец, работа в различных советских спецслужбах. Всё, что ни делал убеждённый коммунист Ершов, он считал правильным, потому что проводил в жизнь политику его партии — партии большевиков Ленина — Сталина, в которую он безоговорочно верил. Он с болью в сердце осознавал, что Гражданская война была кровавой, даже слишком кровавой, что голод и коллективизация унесли миллионы жизней крестьян, таких как его деды и прадеды. Он был уверен, что репрессии 1937–1938 годов организовали пробравшиеся к власти враги, за что и получили по заслугам. И он успокаивал себя тем, что за революцией тянется длинный кровавый след, что законы развития общества не отменить, что все страны, рано или поздно, придут к социализму. А раз так — всё к лучшему. Великая цель оправдывает великие жертвы!
Сорок первый год перевернул всё. Он стал чертой, которая разделила жизнь и сознание Фёдора Ершова на две совершенно разные по смыслу части, обернулся глубокой болезненной раной. Разгром советских войск, миллионы пленных, значительная часть которых сдалась добровольно, подталкивали его к выводу, который он боялся сделать для себя: советская система оказалась далеко не столь прочной, какой представлялась до войны.
Кто они, эти многочисленные дезертиры? — задавал себе вопрос Ершов в первые месяцы войны и сам же вскоре нашёл ответ: в большинстве это крестьянские парни и мужики из колхозов, где люди работают от зари до зари, не имея ни зарплат, ни пенсий, ни паспортов. А почему сдаются? Он не мог забыть пойманного под Могилёвом немолодого солдата-дезертира. «Зачем ты это сделал?» — спросили его перед расстрелом. Хмурый и оборванный солдат в ответ прохрипел: «Так лучше уж к германцу, чем обратно в ваш колхоз». Это было горькой правдой: хуже, чем в колхозе, для многих солдат житья не было.
