— А ты не догадываешься?
— Догадываюсь. Этот, которого мы видели в Бригидках и который похож на меня, шёл к кому-то на связь, но, к несчастью для себя и к счастью для нас, сломал ногу, возможно при задержании. Птица он важная, не какой-то там рядовой бандит, возможно иностранец, перешедший границу. Иначе зачем его содержать в комфортных для тюрьмы условиях?
Ершов аж привстал:
— Ну ты, Балезин, телепат… а может, просто в юности Шерлоков Холмсов начитался?
— Было дело. Но ты мне не дал сказать главное. А главное заключается в том, что я должен, как когда-то в далёком девятнадцатом, сыграть роль подсадной утки, стать снова Сержем Дювалем. Так?
— Так. Только именоваться будешь не Сержем Дювалем, а Джозефом Россом.
— Россом, говоришь? Забавно… И что это за птица?
Лицо Фёдора стало серьёзным, даже суровым.
— Сначала не о птицах. Ты, надеюсь, не строишь иллюзий относительно наших бывших союзников. Сейчас декабрь тысяча девятьсот сорок пятого, а не апрель, когда мы с ними обнимались на Эльбе. Мы становимся врагами. Тут, как и с бандеровцами, начинается война после войны.
— Кому рассказываешь. Я семь месяцев после Победы работал в Германии и Австрии, и об этом знаю не хуже тебя.
— Очень хорошо, что знаешь. Продолжаю. Раз мы становимся врагами, то они, в первую очередь американцы, заинтересованы в создании своей агентуры, особенно в западных областях. А лучшего материала, чем оуновцы, для них нет. А те, сволочи, понимают, что без посторонней помощи им долго не протянуть, и бандеровцам, и мельниковцам.
— Стоп! Кто такие мельниковцы?
Ершов потёр виски — так иногда делают, когда борются с недосыпанием.
— Забыл тебе сказать. Основал ОУН некто Коновалец. После того как мы… — Ершов подался ближе к Алексею и перешёл на шёпот, — устранили Коновальца, на место вождя стали претендовать Бандера и Мельник. Бандеровцы лучше организованы, более жестокие и выше численностью.
— А где сейчас Бандера и Мельник?
— За кордоном — в Германии, в американской зоне оккупации. К нам сунуться боятся. Вот и посылают своих эмиссаров по указке наших бывших союзничков.
— Вроде Росса?
— Верно заметил. А вот теперь о птицах, точнее об одной. Джозеф Росс, настоящее имя Евгений Росицкий, уроженец Львова, украинец. В одна тысяча девятьсот двадцатом, когда Красная Армия наступала на Львов, эмигрировал вместе с отцом, видным деятелем этой самой Западно-Украинской республики. Обосновались во Франции. После смерти отца перед гитлеровской оккупацией Росицкий-младший перебрался в США. Там вошёл в контакт с украинской эмиграцией и попал в поле зрения службы Алена Даллеса. Направлен во Львов установить контакт с бандеровским подпольем и командирами отрядов — куреней, как они их называют — ну, тех, что по лесам прячутся. У них в первой половине декабря в преддверии зимы назначен большой сход. А для прибывшего Росицкого это будут своего рода кадровые смотрины. Вот только где и когда, мы не знаем. А надо знать обязательно. Представляешь, одним махом накрыть полтора десятка главарей банд!
Ершов на минуту остановился, а Балезин сразу же задал вопрос, который держал наготове:
— Я, Фёдор, что-то не пойму: почему человек, который выйдет с оуновцами на связь, должен обязательно походить на этого Росицкого? Его роль может сыграть любой твой сотрудник, знающий правила конспирации. Росицкого вряд ли кто-то помнит, ведь он после тысяча девятьсот двадцатого года во Львове ни разу не появлялся.
— Т о — то и оно, что появлялся. Всего один раз, — тяжело вздохнул Ершов. — Если бы не это, я тебя бы и не трогал.
— Тогда давай подробней.
— Слушай подробней. В апреле тысяча девятьсот тридцать шестого года… кстати, ты знаешь, что здесь происходило в апреле тысяча девятьсот тридцать шестого?
— Не в курсе.
— В апреле тысяча девятьсот тридцать шестого здесь были массовые волнения. Полиция расстреляла рабочую демонстрацию, были жертвы. И именно в это время во Львов на похороны своей матери приехал Евгений Росицкий — у него мать с отцом были в разводе. Опоздал, мать уже схоронили. Ему оставалось только положить венок на могилу, что на Лычаковском кладбище. То ли огорчённый, то ли разъярённый, но он попал в гущу событий. И перед столкновением с полицией закричал: «Да здравствует Западно-Украинская республика!» Польские полицейские хвать его — и в участок. Допросили, составили протокол, сфотографировали. Правда, узнав, что он французский подданный, пообещали утром отпустить. А ночью на полицейский участок напали молодцы из ОУН. Каждый из пятерых дежуривших полицейских получил по нескольку пуль. Всех арестованных освободили, в том числе и его, Евгения Росицкого. А через день газеты запестрели сообщениями о нападении и одним из нападавших называли Росицкого — только его фотография и была у следователей. И не только газеты, на афишных тумбах появились объявления о розыске его как опасного преступника.
Ершов порылся в столе, достал папку. Вот — дело, заведённое на Евгения Росицкого, одна тысяча восемьсот девяносто восьмого года рождения, украинца, подданного Франции, служащего.
— На вот, — он вынул из папки пожелтевший листок, с которого смотрел Евгений Росицкий, — полюбуйся на себя.
— Здесь я не очень-то похож.
— Всё правильно, ведь это снимок тысяча девятьсот тридцать шестого года. А вот сообщение в газетах: в этой — на польском, в этой — на украинском. И там, и там ты, то есть, разумеется, он — налётчик.
Балезин внимательно просмотрел газеты.
— Где ты всё это откопал? — спросил он Фёдора.
— В архиве. Мы в тридцать девятом захватили польские архивы, а когда немцы напали, вывозить не стали — надёжно спрятали. И ещё один важный момент. Словесный портрет Росицкого был передан бандеровцам по радиосвязи, вместе с сообщением, что он должен появиться у них первого или второго декабря. Но кто знает, может они и фото передали по каким-то каналам связи. Встречать незнакомого человека — риск большой.
Алексей задумался.
— То, что ты мне поведал, записано со слов Росицкого? — спросил он Ершова.
— Конечно.
— И где гарантия, что он не врёт? Может, он кроме апреля тридцать шестого ещё не раз бывал здесь?
— А какой смысл ему врать? Он же понимает, что в его положении глупо не сотрудничать с нами. Но больше всего он боится другого.
— Чего?
— А того, что мы можем его вместе с делом передать полякам.
— Но он же, насколько я понял, не стрелял, не убивал.
— Будут они разбираться. У них с оуновцами разговор короткий: раз, два — и к стенке.
Балезин снова погрузился в думы.
— На каком языке велись допросы? — спросил он.
— На мове украинской, на каком же ещё? Французского у нас в управлении никто толком не знает.
