— Вот теперь сиди там, — злобно усмехнулся Балезин и дал ещё очередь.
Но всё оказалось не так просто. Из пробитой бреши в стене ударили сразу несколько автоматных очередей. Пришлось лечь плашмя, спасаться за кронами деревьев.
— Разрешите? — Архангельский приподнял голову и показал зажатую в руке гранату. Балезин понял замысел.
— Иди, но береги себя. Я прикрою.
Архангельский осторожно отполз назад. Потом, едва заговорил автомат Балезина, двумя прыжками очутился у задней стенки сарая. Перевёл дух и медленными шажками стал приближаться к пробоине в стене. Бандеровцы продолжали ожесточённо палить, но старший лейтенант был для них уже вне зоны огня.
Первая брошенная в сарай граната стрельбу прекратила. Сразу после её взрыва раздались крики, стоны, ругань. И казалось, стрельба уже не возобновится. Но это только казалось. Из сарая сквозь брешь снова стали стрелять. Не так яростно, как прежде — короткими очередями, — но стреляли. Пришлось Архангельскому бросать вторую гранату. Затихло.
В это время послышался рёв моторов. Подъехали грузовики во главе с Кульчицким. Вскоре знающие своё дело автоматчики взяли сарай в кольцо.
— Выходи, бросай оружие! — заорал в матюгальник Кульчицкий, но на его ультиматум никто не откликнулся. Бандеровцы затихли в сарае, прекратив стрельбу, но выходить не собирались. Тогда последовала команда «Огонь!», и в течение нескольких минут автоматные очереди крошили кирпичную кладку сарая.
— Выходи, бросай оружие, не то всех перебьём! — ещё громче выкрикнул Кульчицкий, после того как автоматчики прекратили огонь.
Бандеровцы, понимая безвыходность ситуации, стали выходить. Ершов с Балезиным наблюдали за ними. Чуть поодаль курили Панченко с Архангельским. Кульчицкий с двумя автоматчиками стояли ближе всех к выходу из сарая. Кульчицкий, не опуская руки с пистолетом, жадно всматривался в лицо каждого выходящего, словно искал тех, кто, кто погубил его семью.
Ершов подозвал Панченко и негромко сказал:
— Пригляди за подполковником. Ещё немного, и он порвёт их или перестреляет.
С поднятыми руками вышло двенадцать человек. Многие были ранены, кто-то едва шёл. По предварительной оценке, их в сарае должно быть больше. Возможно, были убитые, тяжело раненные. Но главное: среди сдавшихся Супрунюка-Угрюмого не было.
Ершов взял у Кульчицкого матюгальник:
— Супрунюк, выходи! Мы знаем, что ты здесь.
Последовало несколько томительных минут — наконец, Супрунюк появился. Высокий и сутулый, с поднятыми руками, он делал неторопливые шаги, глядя не по сторонам, как те, что до него выходили сдаваться, а куда-то вверх, в небо. Странно это было наблюдать. Балезин не сомневался, что встретит жёсткий ненавидящий взгляд, но Угрюмый своим видом показывал полную отрешённость от всего вокруг, кроме неба.
— Вот он, голубь сизокрылый, — подал голос Ершов, стоя рядом с Балезиным, Панченко и Кульчицким. — Пошевеливайся, небось проголодался в сарае.
Но Супрунюк на реплику никак не отреагировал.
Алексей внимательно наблюдал за ним. «Похоже, он готовится к встрече с Богом…» — мелькнула страшная догадка. Алексей напряг зрение. И не напрасно: из-под ворота тулупа Супрунюка едва-едва виднелся проводок, конец которого он зажал в зубах. Балезин понял: под тулупом пояс со взрывчаткой или что-то похожее. Но было поздно. Супрунюк сделал два резких широких шага в сторону офицеров.
— Лёха, ложись! — неистово крикнул Фёдор, тоже сообразив, какая опасность им грозит, и, падая на Балезина, накрыл его своим телом.
Раздался взрыв большой силы — взрыв, разметавший всё вокруг. Казалось, что после войны такими взрывами никого не удивишь. Но это оказалось не так. Стоявшие вдали от сарая у грузовиков солдаты разом пригнулись и застыли в изумлении.
А потом всё вокруг обняла тишина.
Эпилог
Возвращение
Каждая ступень давалась ему с большим трудом. Наваливалась усталость, стучало в висках. Но особенно досаждали ноги — тяжёлые, словно налитые свинцом, и какие-то чужие. Иногда ему начинало казаться, что он не дойдёт до своего этажа, до знакомой лестничной площадки, до заветной двери с мелодичным звонком. Сопровождавший его пожилой майор медицинской службы несколько раз повторял: «Товарищ полковник, на десять минут, не более, очень прошу». Алексей молча кивал и медленно, осторожно поднимался на следующую ступеньку.
На площадке второго этажа он остановился. Треть пути пройдено. А по жизни? Ему пятьдесят один. Сколько же осталось? Может, совсем немного? А может?.. Кто его знает. Балезин стал подниматься выше. Военврач верно сопровождал его, двигаясь чуть сзади, готовый в любой момент поддержать своего пациента, если у того закружится голова. А такое случалось, и не раз.
После разгрузки эшелона с ранеными Алексея Балезина перевозили долечиваться в подмосковный госпиталь, и ему стоило больших трудов упросить сопровождавшего его врача заехать в это раннее морозное утро хоть на несколько минут домой.
До третьего этажа он не дошёл, остановился передохнуть. Восемь месяцев назад закончилась война, он возвращается победителем; через несколько минут он обнимет своих — жену, детей, его ждут. А настроение плохое, даже пакостное. Почему? Потому что ранен-изранен? Да нет, не потому, ран хватало и в прежние годы. Есть такое понятие — критическая масса. Копится, копится — а потом взрыв. На этой проклятой войне он потерял почти всех боевых товарищей: Франца Отмана, Уго Эриксена, Торговца-Иванова, таксиста Ашота. И вот последняя потеря — его друг Фёдор Ершов, спасший ему жизнь, и двое офицеров из его команды. И хотя его, Алексея Балезина, представили к награде, он считает, что несёт ответственность за их гибель.
Ступенька, ещё ступенька… на площадке третьего этажа он не задержался, стал подниматься дальше до заветного четвёртого. Если бы вернулся в мае сорок пятого, он бежал бы через две ступеньки, а сейчас едва волочит ноги. Нет, не таким он представлял себе возвращение домой.
Он опять остановился.
— Товарищ полковник, очень прошу…
— Успокойтесь, майор, всё будет нормально, — Балезин наконец-то подал голос.
Много лет назад, в мае 1919 года, сходя в Петрограде с трапа парохода, он для себя решил: хватит, навоевался! Не получилось — воевать пришлось и на видимом, и на невидимом фронте. И вот сейчас он повторяет то же самое: хватит, всё, навоевался! Если судьба смилуется над ним и доведётся поправиться, будет рапорт об отставке. А потом в институт, студентов учить. Но это пока только мечты.
Он мог закончить университет и стать физиком, а стал разведчиком. Он начинал преподавать в институте, а судьба забросила его в другую страну. Он несколько раз мог быть убит, а остался жив. Он был крещёным, а потому решил, что если останется жив, обязательно сходит в церковь, поставит свечку за упокой всех погибших боевых друзей. Последний раз он был в церкви в Персии в 1923 году, когда посетил приход отца Михаила, того самого, что спустя двадцать лет помог раскрыть тайный ход в английское посольство.
