Стены зала украшали произведения живописи. В воздухе стоял сильный запах полироли для мебели. С потолка свисали три люстры, в углу стоял рояль. Даже не верилось, что в такое роскошное помещение приходили учиться.
Макинтош представила Джул старшему официанту, и Джул снова назвалась Литой. Она надела фартук поверх платья. Официант поручил ей складывать салфетки, но, стоило ему отвернуться, как Джул прошмыгнула в коридор и заглянула в один из классов.
По всему периметру тянулись книжные полки. Возле одной стены стояла интерактивная доска, у стены напротив – ряд компьютерных столов, но от обстановки центральной части комнаты веяло нафталином. На полу лежал роскошный красный ковер. Тяжелые стулья окружали большой старинный стол. На доске осталась запись, сделанная учителем:
Вольное изложение, 10 минут:
«Важно уметь в любой момент пожертвовать тем, кто мы есть, ради того, кем мы можем стать».
Шарль дю Бо
[77]
Джул коснулась края стола. Она подумала, что выбрала бы вон тот стул. Это стало бы ее обычным местом, спиной к окну и лицом к двери. Она бы спорила с другими ученицами, обсуждая цитату Дю Бо. Учительница, женщина в черном, нависала бы над схваткой, не угрожая, но вдохновляя. Она бы культивировала в них желание преуспеть и отличиться. Она бы верила, что за ее девочками – будущее.
Послышался кашель. Старший официант выразительно посмотрел на Джул и указал на дверь. Джул последовала за ним, возвращаясь к груде салфеток.
В зал, запыхавшись, вбежал суетливый пианист – тощий, рыжий, белолицый и веснушчатый. Кисти рук торчали из коротковатых рукавов пиджака. Он раскрыл ноты, с минуту порылся в телефоне, а потом заиграл. Музыка цепляла – колкая, нервная и очень стильная. В зале тотчас воцарилась праздничная атмосфера, как будто веселье уже началось. Управившись с салфетками, Джул подошла к пианисту.
– Что это за мелодия?
– Гершвин, – с презрением произнес пианист. – Этот обед проходит под Гершвина. Люди с деньгами обожают Гершвина.
– А вы – нет?
Он пожал плечами, продолжая играть.
– Это позволяет оплачивать аренду.
– Я думала, что на рояле играют те, кто уже при деньгах.
– Чаще всего мы по уши в долгах.
– Так кто такой Гершвин?
– Кто был Гершвин? – Пианист прервал мелодию и начал наигрывать что-то другое. Джул смотрела, как его пальцы бегают по клавишам, и вдруг узнала песню. Летняя пора, и жизнь стала легче …
[78]
– Эту я знаю, – воскликнула она. – А он что, умер?
– Давным-давно. Это композитор двадцатых-тридцатых годов прошлого века. Иммигрант в первом поколении; его отец был сапожником. Начинал он на сцене еврейского театра, сочинял джазовые песенки для быстрого заработка, потом музыку для кино. Позже увлекся классической музыкой и оперой. В общем, стал композитором высокого класса, хотя вышел из самых низов.
Джул подумала о том, какое это счастье – уметь играть на музыкальном инструменте. Что бы с тобой ни случилось в жизни, ты можешь посмотреть на свои руки и сказать себе: «Я играю на пианино». И это сознание, как и твой дар, всегда с тобой.
До нее вдруг дошло, что это сродни умению драться. Или имитировать акценты. Эти таланты заключены в твоем теле. Они плоть от плоти твои и никогда тебя не покинут, независимо от того, как ты выглядишь, кто тебя любит или ненавидит.
Спустя час старший официант похлопал Джул по плечу.
– На тебе коктейльный соус, Лита, – сказал он. – И сметана. Иди, приведи себя в порядок, и я выдам тебе другой фартук.
Джул оглядела себя. Потом сняла фартук и отдала его официанту.
Туалетная комната рядом с актовым залом оказалась занята, поэтому Джул поднялась по каменной лестнице на третий этаж. Она скользнула взглядом по элегантным салонам. Столы были украшены цветочными композициями в розовых тонах. Гости рассаживались на свои места в ожидании обеда.
Дамская комната оказалась просторной, с зоной отдыха, оклеенной золотисто-зелеными обоями, где стояла небольшая вычурная кушетка. Джул прошла прямо в кабинку. Первым делом она скинула туфли Литы. Ступни отекли, пальцы распухли, а на пятках зрели кровавые мозоли. Она промокнула их влажным бумажным полотенцем. Потом долго оттирала пятна на платье, пока оно не стало чистым.
Босиком, она вышла из кабинки и увидела женщину лет за пятьдесят, расположившуюся на кушетке. Женщина выглядела привлекательно, как и положено обитательницам Верхнего Манхэттена: загорелая кожа с легким румянцем на щеках, крашеные каштановые волосы. В зеленом шелковом платье, она как будто сливалась с зеленой же бархатной обивкой кушетки и золотисто-зелеными обоями. Она сидела с голыми ногами и заклеивала пластырем мозоли на ступнях. Туфли с тонкими ремешками на высокой шпильке валялись на полу.
– От жары страшно опухают ноги, – сказала женщина, – и тогда мучениям нет конца. Я права?
Джул ответила, имитируя среднеамериканский акцент женщины.
– Вы не поделитесь лейкопластырем?
– О, у меня с собой целая коробка, – ответила женщина и полезла в большую сумку. – Я подготовилась. – Ее ухоженные ногти на руках и ногах поблескивали бледно-розовым лаком.
– Спасибо. – Джул присела рядом и принялась врачевать свои ступни.
– Ты, наверное, не помнишь меня? – спросила женщина.
– Я…
– Не волнуйся. Я помню тебя. Вы с моей дочерью Имми всегда были как две горошины в стручке, одинаковые в своей школьной форме. Обе такие маленькие, изящные, с милыми веснушками на носу.
Джул недоуменно моргнула.
Женщина улыбнулась.
– Я – мама Имоджен Соколофф. Можешь называть меня Пэтти. Ты приходила к Имоджен на день рождения в девятом классе, помнишь? Пижамная вечеринка, когда мы делали кейк-попсы
[79]? А еще вы с Имми любили ходить по магазинам в Сохо. О, а помнишь, мы пригласили тебя на «Коппелию»
[80] в Американский театр балета?
– Конечно, – ответила Джул. – Извините, что не сразу узнала вас.
– Не переживай, – сказала Пэтти. – Должна признаться, я забыла, как тебя зовут, но у меня отличная память на лица. И я помню, что у тебя были такие забавные голубые волосы.
– Я – Джул.
– Конечно. Это было так здорово, что вы с Имми подружились в тот первый год в старшей школе. После того как ты уехала, она стала тусоваться с этими ребятами из Далтона. Мне они никогда не нравились. Сегодня здесь только несколько выпускниц прошлых лет. Может, ты их и не знаешь? Все старушки вроде меня.
