Так что же можно сказать о требованиях соблюдать социальные нормы? Это тирания большинства, массовое общество, стремящееся доминировать над индивидом и наказывать его за любые проявления уникальности и творчества? Вовсе нет. Бунтари контркультуры близко к сердцу приняли постулат, что социальные нормы навязываются насильно, и на этом основании заключили, что культура в целом — это система владычества. Было усмотрено сходство между Адольфом Гитлером и автором книги «Этикет. Классическое руководство» Эмили Пост, их в равной степени сочли фашистами, стремящимися навязать свои правила людям, дабы лишить их удовольствия. Посему всякий бунт против любых социальных норм оценивался позитивно. Однако главным следствием такого анализа стало шокирующее снижение уровня вежливости, особенно в США (где уже стало нормой мычать «угу» в ответ на слово «спасибо»). Этого достаточно, чтобы заставить задуматься любого человека. Деградация хороших манер никому не добавила свободы, а лишь сыграла на руку людям с антисоциальными наклонностями (и политическими платформами).
* * *
Любой, кто когда-либо пробовал заниматься вещами, связанными с контркультурой, имеет непосредственный опыт знакомства с теми методами, которыми обеспечивается соблюдение социальных норм. Как бывший панк-рокер из маленького городка я знаю об этом не понаслышке. Собственно, в мир панков я попал почти случайно. В детстве я был в основном спокойным мальчиком. В первые два года учебы в старших классах школы я вел довольно замкнутый образ жизни, помногу просиживая в компьютерном зале за игрой Dungeons and Dragons. Это было еще до эпохи киберпанка и хакеров, так что публика в компьютерном зале состояла из кучки очкариков, лишенных всякой мании величия и не помышлявших когда-либо обрести «крутость».
Моя школа находилась в довольно бедном районе города, в нее родители отправляли детей, имевших проблемы с дисциплиной, чтобы дать им последний шанс избежать исправительного учреждения. Однажды к нам поступила новая девочка с самой настоящей панковской прической — одна половина ее головы была расцвечена, а вторая оставалась черной. Все только о ней и говорили. Директор школы взглянул на эту девочку и велел ей перекрасить волосы «нормально», иначе ее ждет исключение. Она отказалась, и директор выполнил свою угрозу. Больше никто никогда ее не видел. Я подумал, что директор поступил слишком сурово, и в знак солидарности явился через пару дней с волосами, выкрашенными точно таким же образом. Мне было интересно — исключит директор одного из своих лучших учеников за то, что он покрасил волосы, или он исключает лишь тех, кто ему не нравится?
Директор меня не выгнал, лишь злобно поглядывал время от времени. Но кое-что все-таки изменилось. Хотя панки в то время были преследуемым меньшинством — быть избитым за то, что выглядишь, как панк, было проще простого — их стиль повсеместно считался чрезвычайно крутым. Преследования и гонения во многом способствовали эксклюзивности этого движения. И вот, имея новую панковскую прическу, я внезапно получил доступ в социальный круг, оказаться в котором раньше не имел никакой возможности. Это означало дружбу с людьми, которые раньше не пожелали бы со мной разговаривать, знакомство с разнообразной классной музыкой, получение приглашений на крутые вечеринки и, что самое важное, возможность запросто флиртовать с недоступными для меня раньше девушками.
Еще я заметил, что окружающие люди стали относиться ко мне по-другому, особенно незнакомые и на публике. Пожилые женщины на улице смотрели на меня нахмурившись, провинциалы, проезжая мимо в своих пикапах, осыпали грубой бранью, охранники в супермаркетах ходили за мной по пятам практически не таясь, а проповедники на перекрестках с особым усердием пытались всучить мне свои журналы. Другими словами, люди приняли мой внешний вид близко к сердцу. Наблюдая все это, было нетрудно заключить, что я делал что-то по-настоящему радикальное, бросал вызов ожиданиям людей, освобождая их разум, шокировал массы, выводя их из конформистского ступора. Я был, так сказать, первой ласточкой, символом начала масштабной революции, грядущего краха западной цивилизации.
Помню, как однажды я описывал свои чувства подруге моей матери — женщине, которую лучше всего было бы назвать упертой хиппи (в то время — примерно в 1984 году — она по-прежнему называла полицейских свиньями и употребляла слово fuck чаще, чем все остальные мои знакомые). Она сказала: «Я понимаю, о чем ты толкуешь. Когда я была в твоем возрасте, то чувствовала в точности то же самое. Раньше люди называли нас грязными хиппи, выбрасывали из автобусов, отказывались обслуживать в ресторанах. Но теперь никому до нас нет дела».
Это было не то, что я ожидал услышать. И у меня возникли кое-какие неприятные вопросы. Сколько раз нужно шокировать массы, выводя их из конформистского ступора, прежде чем мы начнем задумываться о том, а есть ли он вообще, этот конформистский ступор? Канадский философ и эссеист Джон Ралстон Сол утверждает, что мы живем в «бессознательной цивилизации» и все мы — жертвы конформизма и группового мышления. Нам нужно проснуться, вдохнуть запах кофе и начать действовать как настоящие уникальные личности. Однако тысячи людей прочитали его книгу «Бессознательная цивилизация» (The Unconscious Civilization), не чувствуя, что это описание относится к ним. Уж кто-кто, а ты сам вовсе не бессознателен, таковым является тот тип, который рядом с тобой или живет на соседней улице. Если каждый думает, что другой человек пребывает в бессознательности, то может быть, настало время понять, что все мы бодрствуем? Может быть, если ты называешь других людей бессознательными, это всего лишь способ отмахнуться от факта, что не все думают так же, как ты.
Долгое время я осваивал теорию контркультуры, согласно которой система демонстрирует свою невероятную способность кооптировать инакомыслие. Однако с течением времени стало все труднее сопротивляться более очевидному объяснению. Первоначально люди реагируют на необычное поведение в обществе выражением неодобрения. Так работает человеческая культура. Такая реакция совершенно понятна. Когда некто, сильно выделяющийся своим внешним видом из общей массы, садится в вагоне метро, никто не торопится сесть рядом с ним. Причина этого не страх, просто другие пассажиры не знают, чего ожидать от этого человека, а неприятности им не нужны. Однако субкультурный бунт не происходит спонтанно, он соответствует очень четкому шаблону. Вот что позволяет хиппи и панкам своим внешним видом «делать заявление», а не просто считаться сумасшедшими. Другими словами, не что-нибудь, а альтернативные нормы субкультуры делают их инакомыслящими, а не просто отклоняющимися от социальных норм. Но именно из-за этого люди в конечном итоге привыкают к субкультуре. Становится нормальным, если в торговом центре бродят несколько панков. В результате враждебные реакции прекращаются; люди уже знают, чего ожидать от подобных личностей. Так изменяется культура. Это не кооптация, а простой механизм адаптации.
Думаю, здесь мы видим главную ошибку контркультурного мышления. Бунтари от контркультуры усвоили: общество следит, чтобы его члены выполняли социальные нормы, и интерпретировали это как признак того, что общественный порядок есть репрессивная система. Затем они определили враждебные реакции на нарушения этих норм как подтверждение своей теории. Результатом этого стала романтизация антиобщественного поведения — проступок ради проступка. В повседневной жизни это обычно безобидно, но как политическая линия может окончиться катастрофой. Такой образ мышления побуждает активистов контркультуры отвергать не только существующие общественные институты, но и любые предлагаемые альтернативы на основании того, что им нужно придать законный статус, тем самым насильственно навязывая. Вот что стоит за презрительным отношением деятелей контркультуры к традиционным политическим доктринам левого толка, как к «всего лишь институциональным».
