Когда в начале 1968 года был открыт лондонский антиуниверситет — первая английская версия свободных университетов, — его каталог пестрел курсами, посвященными таким предметам, как антикультура, антиэкология, антипоэзия, антитеатр, антисемья и контринституты. Казалось, ничто из того, что могло предложить общество взрослых, больше не может считаться приемлемым. Неистовый радикализм реформаторов образования должен был в конце концов дойти до такой точки, когда даже традиционные отношения между студентами и преподавателем попали бы под огонь критики как форма авторитаризма, с которой нельзя мириться. Так что это тоже надо было выбраковать, ведь больше никто не может научить молодежь чему-либо; молодые сами создадут свою образовательную систему с чистого листа. К сожалению — и неясно, был ли в этом комизм или трагедия, — этот университет не пережил такого радикального реструктурирования.
Нельзя не согласиться с тем, что у радикалов была своя логика. Ведь если вся культура в целом — это не что иное, как репрессивная система, то какую выгоду могло сулить образование? Прошлое — это всего лишь идеологический балласт. Такие «знания», с точки зрения контркультуры, не только бесполезны, но и пагубны. Единственная причина, по которой можно стремиться передать их молодежи, — промыть ей мозги и сделать частью этой же самой системы. Так образовательные учреждения стали рассматриваться не просто как один из конформистских бюрократических институтов массового общества, но еще и как главный инструмент технократии. Повсюду широко применялись тюремные метафоры — такие, как у Райха, написавшего об образовании как о дрессировке заключенных огромной тюрьмы. Но даже эти высказывания не отражали полностью всю порочность школьной системы.
Эти составляющие контркультурной критики особенно ярко были выражены социологом Иваном Илличем в книге «Общество без школ» (Deschooling Society). Для Иллича школа представляла собой массовое общество в миниатюре — метафору всего того, против чего восстала контркультура. Его призыв к отказу от школ практически представлял собой требование дебюрократизации, депрофессионализации и деинституциализации общества.
Иллич описал то, что он назвал «институциональным диапазоном» — ось между правыми и левыми политическими силами, вдоль которой могут располагаться социальные институты. На правой стороне спектра находится то, что он назвал «манипулятивными» институтами, на левой — более желательные «содружественные» институты. Манипулятивные институты пронизаны бюрократией, конформизмом и предназначены для службы массовому обществу, в то время как само определение содружественных институтов обозначает принцип их работы: в них приветствуется индивидуальная свобода и спонтанность. Итак, на крайней правой стороне спектра мы видим привычных подозреваемых во всех грехах: полицию, армию, крупные корпорации, тюрьмы и больницы. На крайнем левом краю — общественные или квазиобщественные институты, такие как телефонные сети, почта, общественный транспорт и открытые рынки. В середине спектра — малый бизнес (пекарни, парикмахерские) и представители определенных профессий — адвокаты, музыкальные преподаватели и т. д. (Здесь есть занятные моменты: Иллич называет автострады «фальшивым общественным благом», поскольку они только кажутся содружественными, на самом же деле они способствуют нашей рабской зависимости от спроса на товары и услуги правого спектра — бензин и автомобили.)
Местами Иллич демонстрирует изрядную прозорливость. Он предсказал развитие того, что было названо «сетевым обществом», и описал общие принципы действия еще не существовавшего в то время Интернета. Иллич считал, что представители традиционного левого спектра, озабоченные вопросами общественной и частной собственности, упустили важный фактор: имеет значение не что-то само по себе, а природа доступа к нему и его использование. Он понял всю ценность сетевых образований — децентрализованных институтов, в которых коммуникация или кооперация инициируется самим пользователем на собственных условиях. Телефон и почтовая система — часть таких сетей (как впоследствии и Интернет).
Самое интересное то, что Иллич поместил школы на самый правый край институционального спектра. Школы хуже, чем церковь, армия, даже психбольница. Школы очень похожи на церковь, которая также четко разграничивает добро и зло, знание и невежество, и при этом ключ к знанию и там и там находится в руках немногих людей, которые контролируют доступ масс к нему. Но посещение церкви по крайней мере добровольно. Для Иллича обязательное образование так же отвратительно (и антиконституционно), как и идея об обязательном вероисповедании. Даже по сравнению с войной во Вьетнаме государственные школы выглядели неприглядно, поскольку «упорное стремление Америки к принудительному образованию своего подрастающего поколения теперь выглядит таким же тщетным, как высокомерное стремление Америки к принудительной демократизации вьетнамцев».
Получалось, что школы подобны автострадам: они существуют только чтобы создавать спрос на продукцию и услуги разных институтов правой части спектра. Но в то время как автострады создают спрос только на автомобили, школы создают его на весь ассортимент институтов, скопившихся в правой части спектра. Каждый институт массового общества определенным образом обусловливает мировосприятие индивида, но школа порабощает человека более основательно и систематически. Школы устанавливают критерии нормальности и отклонений от нее, законности и беззакония, здоровья и болезни, и все это служит предпосылкой для существования церкви, полиции и больниц. Школьное образование — это институт институтов, поскольку именно школа определяет, в каком социальном институте человек проведет остальную часть своей жизни. Школа вселяет в ученика пожизненное пристрастие к потреблению продуктов массового общества, гарантируя при этом духовную деградацию населения, истощение природных ресурсов и загрязнение окружающей среды.
Влияние, которое за последующие десятилетия эта теория оказала на воображение прогрессивных левых, поражает. В 2003 году журнал Harper's счел уместным опубликовать большую статью под названием «Против школ» (Against Schools), призывая «проснуться и увидеть, что такое на самом деле наши школы: лаборатории для экспериментов над юными умами, система муштры для выработки привычек и взглядов, которые угодны корпоративному обществу. Обязательное образование предназначено для обучения детей лишь отчасти. Его настоящая цель — превращать их в рабов». Все это подавалось вполне серьезно, как великое разоблачение, нечто, о чем раньше мы никогда не слышали. «Школы учат детей быть наемными работниками и потребителями […], подчиняться, как автоматы». Как видно, контркультурное мышление заставляет критиков общества повторять одни и те же заезженные клише снова и снова… почти как автоматы.
* * *
Принимая во внимание глубину и распространенность такой враждебности к школам, нетрудно понять связанную с ней враждебность к школьной форме. Если школы — это особенно зловещий институт: одновременно тюрьма, армия и психбольница, то школьная форма есть безусловный символ этого института. И если военные мундиры позволяют солдатам тешить свое тщеславие принадлежностью к мощной силе, то школьная форма подобна тюремной робе или большой желтой звезде Давида, которую нацисты заставляли носить каждого еврея. Это символ стыда, позорное клеймо.
