Доинзон попытался что-то сказать, но у бывшего рабочего железнодорожных мастерских вдруг со страшной силой перехватило горло, а в носу как-то предательски защипало. Он смог только кивнуть, козырнул, легко перебросил через плечо ремень, связывавший два баула – один с вещами, другой – с оружием, подхватил обалдевшего от подобного зрелища Спандаряна и вытащил его из вагона. А потом долго шмыгал носом и смотрел вслед уходящему поезду.
Сурен Спандарович, которого в отличие от Сталина к «священной особе» Львова особо не допускали, закашлялся и спросил:
– Вы с вашим генералом… Он, верно, давно знает вас, товарищ?
– Давно, – глухо произнес Доинзон и снова шмыгнул носом. – Командир же мине сделал такое, что боже ж мой. Он нам всем такое сделал… – Тут он неожиданно с силой схватил Спандаряна за плечи и развернул его к себе. – Папа, мама, ребе Иосав и господин исправник – все учат: ты – еврей. А он – грек. А вон тот – армянин. А командир – он берет и говорит: «Лейба, Вася, Спиридон, это все хорошо, но запомните, словно пасхальную молитву: во-первых и в-главных, ты – человек! Вы – люди, такие же, как генерал Львов, князь Барятинский или государь-император!» И вот когда я вдруг понял, что таки да – я человек, мине вдруг так стало… так стало… И в груди что-то перевернулось…
Тут он махнул рукой и пошагал к извозчику, бормоча себе под нос: «Ничего ты не поймешь, потому как образованный. А тут знать нельзя, тут душою надо…»
Из Москвы Львов дал телеграмму, и на вокзале их встречали четыре колониальных «Делоне-Бельвиля»
[46] с конвоем казаков Особой сотни самого Анненкова. На беглых ссыльных накинули солдатские шинели, нахлобучили им фуражки с кокардами, окружили плотной стеной, скрыв от чужих глаз, и чуть не бегом повлекли к автомобилям. В этом облачении ссыльные смотрелись странновато и даже забавно, особенно – Вера Швейцер, но никто из казаков не то что не засмеялся – даже не улыбнулся. Закинув встреченных на сиденья, здоровенные усачи с федоровскими автоматами наперевес расположились на подножках, бдительно оглядываясь. Автомобили рыкнули моторами и рванули в Тосно, а вокруг них скакали суровые всадники в черных мундирах, мрачно поглядывая на зевак.
Маленькая колонна подъехала к воротам, где их встречал дежурный офицер. Он аккуратно записал всех новоприбывших большевиков в журнал, объяснил им порядок самостоятельного входа и выхода с территории дивизии, а затем откозырял и вернулся к своим обязанностям с таким видом, словно появление в Отдельной Георгиевской патроната Императорской фамилии штурмовой дивизии подобных гостей – самое обычное дело.
– Так, товарищи, – распорядился Львов, когда все четыре «Делоне» остановились перед двухэтажным длинным и низким зданием. – Сейчас можете снять маскарад, и… А ты что тут делаешь, кадет?! – Изумленно воззрился он на мальчишку с погонами ефрейтора, сидевшего за рулем одного из автомобилей.
– Согласно распорядку дня, ефрейтор Романов проходит курс автодела, господин генерал-майор, – щелкнул каблуками мальчишка.
– Та-а-ак… – нехорошо оскалился Львов, и вокруг него, словно по мановению волшебной палочки образовалось свободное пространство. – Та-а-ак… И где же у нас командир конвоя, который допустил подобное «занятие по автоделу»? Кому я сейчас яйца дверью давить буду? Я вас спрашиваю, муфлоны беременные! Вы бойцы, или где?!! Смирно! Смотреть на меня влюбленными глазами, окурки жизни, и радостно рапортовать: какая немытая проб…дь это вот допустила?!! Не слышу!!!
Все ссыльные уже давно опознали в маленьком ефрейторе цесаревича Алексея и теперь пребывали в глубоком ступоре, медленно переходящем в коматозное состояние. Беглых большевиков встречал и лично вез цесаревич?!!
– Разбудите меня, – тихо прошептала Вера Швейцер. – Разбудите, или я сойду с ума…
– Рад бы, да я, кажется, сам… того… – пробормотал Петровский и тихо перекрестился.
Тем временем казаки и солдаты молчали. И вдруг цесаревич тихо, на грани слышимости произнес:
– Вы, дядя Глеб…
– Что?! – задохнулся от удивления Львов. – Я?!
– Вы… Вы ж сами приказ составили и подписали: на время вашего отсутствия передать меня в распоряжение Особой сотни. И сказали, что только когда я под их присмотром, у вас сердце болеть не будет и душа на месте останется. Ну вот… – и он развел руками.
– Ага… – произнес Львов задумчиво. – Ага… То есть муфлон беременный – это я, что ли? Не говоря уже про все остальное? М-да, обошли меня со всех сторон…
Казаки хранили гробовое молчание, но у многих подрагивали губы и чуть подергивались усы. Видно было, что они с огромным трудом сдерживают рвущийся наружу смех…
– Отставить ржание, – приказал Львов. – Ишь, изготовились уже. Вы свои хиханьки оставьте для вашей хаханьки, а мне тут не цирк, и я вам не клоун. Идиот, но не клоун. Есаул, ко мне, остальные – разойдись!
Через минуту в сопровождении есаула, получившего приказ накормить и разместить вновь прибывших, большевики уже шагали к длинному бараку, на котором висела надпись «Столовая». А Львов захватил с собой цесаревича и отправился вместе с ним в кабинет. Ефрейтору Романову предстояли занятия по минно-взрывному делу и лекция по боевой химии…
Цесаревич находился в расположении Георгиевской дивизии уже второй месяц. Императрица при поддержке Распутина убедила Николая спрятать сына среди тех, в чьей верности он может не сомневаться. И вот мальчик отправился в дивизию, где попал в руки Львова. Жуткого вида генерал и раньше нравился пареньку, но тут цесаревич был попросту очарован своим наставником. Глеб имел богатый опыт в воспитании детей: как-никак, а у Маркина имелись трое сыновей и дочь, которых он вырастил вполне приличными людьми. Так что с цесаревичем он общался спокойно, как со взрослым, занимался военно-прикладными видами спорта, учил стрелять, заставлял качать мышцы, тянуть связки, да и вообще – делал все, что только может понравиться двенадцатилетнему подростку. Разумеется, он учитывал болезнь мальчика, но Распутин, несколько раз приезжавший в дивизию, проводил с цесаревичем какие-то, как он выражался, «сиянсы», после которых болезнь заметно отступала. И мальчик просто влюбился в эту простую военную жизнь. Вместе с солдатами он по утрам бежал на зарядку, управлялся с ППШ, стрелял в мишени, учился обращаться с минами и подрывными зарядами и, замирая от сладкого ужаса, пыхал на полигоне из огнемета.
