Снабжение продовольствием войск вражеской страны, с которой Россия вела войну, – это прямая измена. Через какое-то время, расследуя «дело сахарозаводчиков», контрразведчики вышли по цепочке и на других «снабженцев», среди которых выделялся банкир Дмитрий Рубинштейн
[54]. Этот предприимчивый делец, так же как и «поставщики сахара», отправлял кружным путем хлеб в Германию. А также предоставлял свои банковские счета для того, чтобы распродавать оказавшиеся в Германии русские процентные ценные бумаги.
– И несмотря на просьбы императрицы покарать изменника, несмотря на проклятье Григория Ефимовича, эту гниду освободили! – уже почти кричал Крастынь. – Освободили! Он, видите ли, болеет! Чем, позвольте спросить?! Хапуганис леталис?!! Так Нева и хорошая порция кирпича от этой болезни отлично излечат!!! Это если свинцовые пилюли или пеньковый компресс на шею прописывать неудобно!!!
Борис Владимирович слушал и чувствовал, что медленно сходит с ума. Чего стоила, например, история о владельцах бакинских нефтяных промыслов. Эти господа заверили царских министров в том, что, как стоила раньше нефть чуть более сорока копеек за пуд, так и будет стоить ровно столько же, несмотря на войну. И вроде как выполнили свое обещание. Вот только одна ма-а-алюсенькая деталь…
Нефтяники по меньшей мере лукавили. А говоря начистоту – обманывали царя и его министров, учинив форменный грабеж средь бела дня. Нефть не вздорожала – а вот перевозка ее… Черноморско-Каспийскому товариществу, синдикату «Мазут» и товариществу «Братья Нобель» принадлежали все суда, нефтеналивные танкеры, баржи, инфраструктура и вообще все, что связано с транспортировкой сырой нефти от бакинских промыслов до Центральной России по Волге. И с сорока двух копеек за пуд цена нефти после перевозки ее танкерами возрастала уже до одного рубля и двенадцати копеек. До войны стоимость транспортировки одного пуда равнялась всего двенадцати копейкам, а с началом боевых действий в Европе она вдруг каким-то чудесным образом подскочила до семидесяти. Хотя никаких новых танкеров или нефтеналивных барж на Волге не появилось…
Борису вдруг вспомнились стихи, которые цитировал Глеб:
Там весна в окопах грозная,
Здесь ликует пошлый тыл…
Не страшна здесь ночь морозная —
Совесть скисла, ум застыл!
[55]
– А на днях подходит ко мне человечишка от этого самого Митьки Рубинштейна, – севшим внезапно голосом закончил Крастынь. – Просит, подлец, посодействовать в получении вагонов для перевозки овса. И обещает мне за помощь десять тысяч рублей. Я велел его задержать, а его тут же отпустили – нет, мол, ни фактов, ни доказательств…
«Вот тебе, твое превосходительство и психотренинг, – подумал Анненков. – Давай, закаляй волю, храни олимпийское спокойствие, пока эта сволочь будет твою Родину по кускам распродавать…»
– Ладно, идите пока, Иван Иванович, – произнес наконец Анненков после долгого молчания. – Я подумаю о том, как удовлетворить вашу просьбу и кем заменить вас на посту начальника тыла. Но, к моему сожалению, вы понимаете, что сделать это за один-два дня просто невозможно. Так что…
– Да все я понимаю, атаман, – сказал Крастынь, понурившись. – Замена мне не вдруг найдется. Да и кто ж захочет по доброй воле в это дерьмо лезть? Помучаюсь пока… – Он поднялся и пошел, было, к дверям, но вдруг обернулся и резко взмахнул руками. – Господи! Да что ж никто не присоветует государю пустить в расход всю это сволочь, а их имущество – в казну отписать?! Вот бы доброе дело-то!..
Крастынь уже давно вышел из кабинета, а Борис Владимирович все еще сидел и размышлял о произошедшем. Эх, жаль, что с контриками как-то не сошелся поближе. А ведь надо бы, ох, как надо! Для борьбы с этими тыловыми мародерами контрразведка необходима, как воздух для дыхания…
«Как бы к контрразведке подойти? Как? – набатом билось в мозгу. – Через кого к ним подобраться? Через императора? Фигушки, контра императора наверняка не жалует. У них – дела, а у него – политика. И сильно часто они в противоречие входят…»
Он закурил, приказал принести себе чаю. «И ни на кого это дело не переложишь. Даже на Глеба. Он же все будет штурмовым натиском решать. Похватает всех, кого знает, пропишет каждому по сотне-другой пулеметных шомполов, а потом тихо закопает и скромно помянет… И никакого толку, даже хуже станет: придется дурака от полиции защищать… А это значит – восстание…»
Анненков курил и размышлял. Потом все же даванул кнопку селектора:
– Глеб, зайди…
Минут через пять в кабинет вошел Львов. Взглянув на него, Анненков удивился: Глеб имел вид человека, который, выйдя из дома в ближайший магазин за хлебом, столкнулся на улице нос к носу с динозавром. Отметив, что нужно бы разузнать о причинах такого удивления, Борис поинтересовался, нет ли у Львова выходов на контрразведку.
Глеб почесал нос, поискал на нем очки…
– Слушай, а на кой тебе это? Чем тебе Ерандаков
[56] не угодил? Я читал, что он вроде нормальный мужик был. В двадцатые даже в ГПУ консультантом числился…
Анненков хмыкнул:
– Он мне ничем не «не угодил». Я вообще о нем впервые от тебя слышу. Но мне нужны подходы к этому человечку. У тебя или у наших особистов есть?
– У меня? – удивился Львов. – Да я его в глаза не видал. Насчет особистов не скажу, – продолжал он задумчиво, – а вот в твоей сотне выходы на его службу вполне могут быть.
– А вот с этого места – поподробнее, – потребовал Борис, подавшись вперед. – Почему ты так думаешь и почему я об этом ни черта не знаю?
– Эх, ты, – засмеялся Глеб. – Ты у нас кто? Казак. И в сотне у тебя – казаки. Так вот, да будет тебе известно: в Питере есть казачье землячество. Именуется «Донской курень». Это что-то вроде клуба для казаков. И твои хлопцы там – частые гости…
– Погоди-ка… – Анненков нахмурился, – меня туда вроде приглашали… Какой-то Дубровской
[57]… Ты о нем ничего не знаешь?
