– Господи, что это? – Ольга, сидевшая в углу в мягком кресле, выпрямила спину и чуть нагнулась вперёд, а глаза на красивом лице округлились, словно у мультяшного эльфа.
Сестра схватила ее за руку. На глазах Татьяны навернулись слезы. В углу громко вздохнула, давя плач, другая Татьяна…
– А «Иду на вы»? – Саше был наплевать на реакцию окружающих, и, словно хмельная, она чуть прикрыла глаза, словно в её голове уже стучали барабаны вступления.
– Текст я знаю, но вот сыграть… – Глеб, достал из кармана монетку, провел по струнам. Жесткий металлический звук всколыхнул тишину, и под неторопливый басовый ритм он речитативом начал:
Я пишу тебе, грозный хан…
Самый быстрый гонец мой спешит к тебе.
Слышал я, ты покинул стан,
И четыре недели сидишь в седле
[157].
Так же медленно и неспешно, словно танк, вступил рояль, и второй голос подхватил:
Ты ответь мне, любезный хан,
Почему гонит ветер с востока чад,
И в бездонный, кровавый чан
Окунулся закат?
Если в эту страну ты пришел, как вор,
Если смел ты нарушить наш договор,
Значит, клятвы твои мертвы —
ИДУ НА ВЫ!
Неожиданно ритм подхватил Сталин, выбивавший чёткие доли ладонью по сиденью стула. Ритм постепенно ускорялся, словно разгонявшиеся для атаки всадники.
Я пишу тебе, мерзкий хан!
Мой гонец был зарезан тобой в степи,
И летишь ты от крови пьян,
Все сжигая дотла на своем пути.
Анненков перехватил взгляд Сталина и, качая головой, ввёл его в синхронную пульсацию ритма, а Глеб, поймавший кураж, выделывал на концертной гитаре такое, от чего инструмент не пел, а, захлёбываясь и хрипя, выл от ужаса…
Знаю, знаю, чему ты рад,
Что за крики и стоны корёжат степь —
Это жжешь ты мой стольный град,
Сея ужас и смерть.
За поруганных жён, за убитых детей,
За святыни, что в злобе швырял под коней,
Не сносить тебе головы!
И после паузы уже четыре голоса подхватили словно заклинание:
Кто-то из казаков, затянутый этим в глухой черный омут бешеной ярости, рванул из ножен шашку, и в зале завертелся сверкающий вихрь. Песня грохотала, словно танковая атака, и, привлечённые странными звуками, в зал постепенно начали подтягиваться новые слушатели из других комнат.
Я пишу тебе, мертвый хан!
Потому что сегодня в честном бою
Не умрёшь ты от честных ран,
А как злую собаку тебя убью!
Не насилуй своих богов.
Им невмочь! Потому что за правды свет
Реют стяги моих полков,
Для священных побед.
По дремучим лесам, через звёзды в ночи,
Сквозь ветра, о которые точим мечи,
По коврами из ковыль-травы —
ИДУ НА ВЫ!
Это выкрикивали все! Дикий хор голосов, и не песня уже, а боевой клич, рев атаки гремел под сводами зала. Молоденький прапорщик с полным георгиевским бантом вдруг рванул из ножен кинжал. Скинул с себя гимнастерку и полоснул лезвием по руке. И тут же рядом полный подполковник-артиллерист выхватил из его рук клинок, резанул себе запястье, и кровь их смешалась на полу.
К ним потянулись остальные. Шалые безумные глаза, оскаленные рты, стиснутые кулаки, вздетые над головами. И над всем этим грозной лавиной катилось: «Я! ИДУ! НА ВЫ!!!»
Бывший император всея Руси, а ныне – гражданин Романов Николай Александрович, смотрел на эту вакханалию с ужасом и оторопью. На его глазах словно оживал вечный кошмар просвещённой Европы – дух русского воинства, сметавший армии и царства. Он попытался молиться, но в голове путались слова, а губы не могли произнести ничего, кроме «Боже!..»
Он с трудом оторвал глаза от своей дочери, размахивавшей неизвестно откуда взявшимся клинком, от другой дочери, дико, по-ведьмовски визжавшей что-то нечленораздельное, и обнаружил рядом с собой Луначарского. Тот стоял, комкая в руках платок, и его била крупная дрожь.
Песня закончилась, и Александра громко, в голос, расхохоталась. Это было столь жутко, что Николай почувствовал, как разум покидает его. Он содрогнулся всем телом и поднял умоляющие глаза на своего соседа:
– Эм-м… Анатолий Васильевич?
Тот молчал, вперив остекленевшие глаза куда-то вдаль…
Николай вздохнул:
– Господи, боже… Я же не засну сегодня… Разве что, – он снова взглянул на Луначарского, – бутылку коньяка? Для успокоения…
– Да, боюсь, бутылки будет маловато… – выдавил из себя тот.
И словно старые приятели они плечо к плечу пошли по коридору, не произнося ни слова. Такое надо переживать молча…
Но на следующий день планированием штурма Петрограда заняться не вышло. Анненкова разбудил громкий стук в дверь:
– Атаман! Тревога!
Борис вылетел из постели, словно летчик, выброшенный катапультой из подбитого самолета. Первым делом в его руках оказался ППШ. Глухо лязгнул затвор, а командир Георгиевской дивизии уже натянул бриджи и мгновенно сунул ноги в сапоги.
Ольга потянулась на кровати и сонно пробормотала:
– Ну, ты куда?..
– Вставай, малыш, тревога, – Борис быстро мазнул девушку губами и выскочил в дверь, нахлобучивая на ходу фуражку и затягивая ремень.
У дверей тянулся вестовой из штаба.
– Что там?
– Дальний дозор прискакал, товарищ атаман! – козырнул тот. – К нам движутся какие-то войска с Питеру…
– За мной! – Анненков уже бежал вниз по лестнице. На ходу обернулся, – Генерала Львова уже предупредили?
– Никак нет! – отозвался вестовой, грохоча сапогами. – Приказано было поперву вам доложить…
Генерал только кивнул головой, легко меняя направление движения. Без всякого стука влетел в комнаты, занятые Глебом, и замер.
В неверном свете ночника он разглядел одевающегося Львова. Рядом с начальником штаба дивизии лежал такой же ППШ и колодка с маузером, но не это поразило Бориса. На широкой кровати виднелись две женские головки, в которых атаман с изумлением опознал Татьян – Соломаху и Романову.
Он открыл, было, рот, чтобы высказаться по этому поводу, но тут Глеб вскочил, одернул китель и прижал палец к губам. Потом подхватил оружие, быстро склонился над постелью, поцеловал обеих своих подруг и, стараясь не шуметь, метнулся к выходу.
