Дакота? Я так и попятился от неожиданности. Я совершенно не ждал ее и не уверен, что рад.
– Что случилось? Что ты тут делаешь? – Наша прошлая встреча прошла не вполне гладко; к тому же с той поры в моей квартире появилась Нора с чемоданом пожитков.
Дакота глядит на меня и не видит, глаза – черней черного.
– У меня… – Голос хриплый, губа затряслась. – У меня отец при смерти.
И с этими словами она прикрывает ладонью рот, силясь подавить всхлипы.
– Его скоро не станет, а я даже не попрощалась.
Мне захотелось обнять ее, как‑то утешить. Я прижимаю ее к груди, а у нее по щекам текут слезы, и она вся дрожит. Не выдержала, разрыдалась.
Меня одолевают смешанные чувства. Не знаю даже, что хуже – то ли то, что мне не жаль ее отца, то ли то, что Дакота в моих объятиях, как чужая.
– А что с ним?
Она гладит меня по голой спине, а я глажу ее по голове, запустив в волосы пятерню.
– Печень не выдержала. Сказали, алкогольный гепатит. Я так и знала, что пьянство сведет его в могилу. Всех нас сведет, одного за другим. Сначала Картер, теперь вот отец… Дело за мной.
Сжимаю ее покрепче, чтобы выбросила из головы эту чушь.
– Давай, выкладывай все как есть.
Отправив ее на диван, я запираю входную дверь и направляюсь следом. Дакоту трясет. Вцепилась в меня так, словно ей страшно, что ее сейчас подхватит ветром и унесет незнамо куда.
Медсестра была немногословна и очень профессиональна, ее слов Дакота не поняла и тем более не запомнила. В общем, отца стремительно покидают силы, денег нет, а тут еще такие расходы. Уму непостижимо, что человек – ну пусть гадкий, пусть злой – за всю жизнь не смог заработать себе на лечение!
– Ты хочешь поехать? – Я глажу ее по рукам, пытаясь хоть как‑то унять дрожь, чуточку успокоить.
– Ничего не получится, денег нет. Я едва свожу концы с концами.
Я хотел заглянуть ей в глаза – она отвернулась, уткнулась лицом в мою грудь.
– Не поедешь из‑за денег? А если бы были, поехала?
Я не слишком бы удивился, если бы Дакота вообще не хотела увидеться со стариком перед смертью. При всем, что мне известно об этой семейке, я не стал бы ее винить.
– Только не предлагай денег, – говорит она, не успел я и рта открыть. – Прости, мне не стоило приходить, просто не знала, куда податься. Мои соседки попросту не поймут, а Мэгги чужие проблемы вообще до балды.
– Чш‑ш, – поглаживаю Дакоту по спине, как дитя малое. – Не извиняйся.
Подцепив за подбородок, поворачиваю к себе ее личико.
– Я даже не знаю, грустить или радоваться. Может, оно и к лучшему. Просто он – последний родной человек, вот и все. А если и его не станет, то я останусь одна‑одинешенька на целом свете. У меня никого больше нет, Лэндон, никого.
Я молчу, однако на него как отца можно было и не рассчитывать. Вряд ли он ее вообще замечал, причем с самого раннего детства. И я, конечно, не стану говорить, что не опечален его уходом. Пусть Дакота считает, что совершенно нормально испытывать то, что испытывает она.
– Ну как я к нему не поеду? Больше‑то некому. Его там даже не похоронят. Как вообще люди платят за похороны? – спрашивает она надтреснутым голосом.
Я не размыкаю объятий. Пытаюсь припомнить всю ее родню, которую я когда‑либо видел. В Огайо живет ее тетка, сестра отца. Дедушка‑бабушка по отцовской линии давным‑давно умерли, а по материнской – давно с ней не разговаривают. Когда ее мать ушла из дома, они еще созванивались, раз в неделю, не чаще. Но со временем перестали, и мы решили, что Йоланда больше никогда не вернется из своего Чикаго. Должно быть, старикам тяжело было разговаривать с отпрысками беглой дочурки, и, оберегая себя от непрошеных чувств, они полностью отгородились от внуков.
Помню похороны Картера. Мало кто появился в церкви в тот день. Мы с Дакотой сидели на первом ряду. Заглянули по старой памяти несколько школьных учителей, остались на пару минут, потом ушли. Джулиан тоже был. Как же иначе. Правда, он почти сразу же разрыдался и выбежал. Трое подонков из школы явились поглазеть, и Дакота их с шумом прогнала. Не успели даже задницы примостить. Прощением в тот день в церкви не пахло. Остальные ушли, не дождавшись начала.
Отец Дакоты не появился. Как и Йоланда. Никто не плакал, никто не вспоминал счастливые случаи из детства. Пастор нас явно жалел, это бросалось в глаза, но Дакота была настроена высидеть отведенный час и дослушать службу в память о брате.
– Как думаешь, он попадет в рай? Отец сказал, что таких не пускают в рай . – Ни глаза ее, ни голос уже ничего не выражали.
– Твой отец не имеет понятия, кого Бог пускает в рай, – тихонько ответил я, чтобы не услышал проповедник. – Если рай существует, то Картер уже там .
– Мне кажется, я не верю в Бога , – призналась Дакота, ничуть не скрываясь. Ей было все равно, что это услышат в церкви.
– Тебе и не обязательно , – ответил я.
Я поднялся на кафедру и заговорил. Я вспоминал о Картере только хорошее. Дакота была единственным слушателем в опустевшей церкви, и я целый час рассказывал всякие истории про наши улетные похождения и планы на будущее; я замолчал, лишь когда пастор вежливо дал понять, что пора закругляться.
Похороны ее отца обещают пройти приблизительно так же. Правда, Дакота на них будет одна. Никто не оживит воспоминания. Я никогда не думал, что можно кого‑нибудь так ненавидеть, и у меня вряд ли найдется хоть парочка добрых слов для этого монстра, лежащего на смертном одре.
– А поехали вместе? Я оплачу половину. Я придумаю, где найти деньги, – неожиданно предлагает Дакота.
С ней вдвоем? В Мичиган?
– Лэндон, пожалуйста. Я не справлюсь одна.
И вдруг раздается стук в дверь.
– Это Хардин, – спохватываюсь я. – Он приехал на выходные.
Дакота отстраняется, лишь теперь заметив, что я без одежды.
– Все, мне пора. – Суетливо прощается, напоследок прижавшись губами к моей щеке. – Подумай, ладно? Я уезжаю в понедельник. За выходные попробую наскрести денег, а ты до воскресенья все взвесь и мне сообщи.
– Хорошо.
Мы подходим к двери, открываем – и вот он! Собственной персоной. Хардин стоит на пороге с черной сумкой через плечо. Гость переводит взгляд с меня на Дакоту, с Дакоты на меня и вопросительно приподнимает бровь.
– Привет, Лэндон. Здравствуй, Далила. – Он проходит в квартиру.
У Дакоты заплаканные глаза, и ее уже ничем не пронять. Приобняв меня напоследок, она удаляется. Мне остается только молча проводить ее взглядом и закрыть за ней дверь.
Тут Хардин орет, как больной:
