Гуманитарные науки его волновали в последнюю очередь. А то, что, как он считал, ему было нужно, в школе в полной мере не преподавали. Поэтому с какого-то момента он демонстративно перестал учиться, исправно получая трояки по всем предметам, – лишь бы отвязались. Хотя все учителя, да и он сам, прекрасно отдавали себе отчет – при желании уже с пятого класса он мог бы стать круглым отличником. Легко.
Только зачем? В чем смысл?
К примеру, уже в двенадцать неполных лет он самостоятельно заработал серьезную сумму денег, которая даже несколько превысила немаленький отцовский месячный оклад. Просто своевременно сошелся с местными фарцовщиками-спекулянтами, благо в стране еще не закрутили гайки после хрущевской оттепели, и проявил себя он в полной красе не как Борюсик, а уже как что-то большее. Был дерзок, продуман и неординарен в выполнении рискованных задач на ниве частного обогащения. Почувствовал азарт и вошел во вкус риска и фарта. Даже не ради денег – ради самого процесса, ради адреналина и ощущения собственной исключительности.
В пятнадцать лет он уже уверенно крутил несколькими фарцовыми точками и между делом цинично «портил» одноклассниц, за что быстро седеющий папаша вынужден был периодически откупаться от разъяренных родителей. Приличными суммами, между прочим. Женский пол Борюсик презирал – из-за матери, наверное. Хотя, собственно, и мужчин он не особо одаривал своим пиететом. Короче, презирал и ненавидел всех.
Кроме себя, разумеется.
А еще через десять лет – гайки давно подтянули, и уже не Борюсик, а все-таки Борис – получил свою первую уголовку. И сразу по первой ходке очень серьезный срок – семь лет с конфискацией. За организацию валютных операций группой лиц по предварительному сговору. С отбыванием в колонии строгого режима. Кто понимает – сможет оценить масштабы подобного бедствия. Чисто с психологической точки зрения – разницу в смене обстановки бывшего мальчика-мажора.
Через год, оборвав наконец болезненную череду тяжелых стрессов, от инсульта умер отец. А Борис в новой и непривычной пока для себя обстановке начал делать особую карьеру, для начала став Баксом – с легкой руки смотрящего Сызранской пересылки.
Ему пришлось отсидеть от звонка до звонка, потому что на зоне и по характеру, и по своим убеждениям он органично слился с группой «отрицалова». А при таком раскладе – об условно-досрочном думать и не моги.
На свободу вышел уже в разгар перестройки – матерый, чудовищно злой и беспрецедентно уверенный в своей великой исключительности. Закрутил дела, поднялся невиданно, стал грести крутые «бабки» и… вдруг опять «присел» – тупо, обидно и совершенно не в масть – за банальное вымогательство, которое слепил как-то на бегу, нелепо и мимоходом. Помимо основного дела, которое заключалось в раскрутке огромных валютных массивов через молодые, жадные и недалекие по своей молодости российские банки девяностых нетленных лет.
На зоне отхватил третий срок за попытку бегства, потом – четвертый за нанесение тяжких телесных сокамернику. Не меняя интерьера, встретил третье тысячелетие и больным, разбитым и смертельно озлобленным на весь этот мир получил выстраданную свободу уже на подходе к шестому десятку.
Ни «оперяться», ни «подниматься» желания уже не было.
Была только тоскливая усталость от жизни.
Сбережения сгорели в девяносто восьмом, приходилось жить на крохах «рыжья», которое предусмотрительно зарыл перед посадкой на территории отцовского больничного комплекса. В принципе, этих грошей хватало для сытого брюха, более или менее сносной одежонки да на квартплату старенькой отцовской квартиры, которая чудом избежала конфискации: маклеры в свое время оказали услугу. Ну и оставалось время для философских размышлений о смысле жизни.
Борюсик… Борис… Борис Яковлевич… Бакс…
Или все же Борюсик? Чего же ты добился, Борюсик, в своей жизни?
В чем твоя «великая исключительность»?
Он стоял спиной к больничным воротам и угрюмо рассматривал асфальт на проезжей части, по которому когда-то, больше сорока лет тому назад его чуть не размазал проезжающий «москвич». Уж лучше бы размазал, многим бы стало легче…
Он поднял голову и уставился в серую хмарь, мрачную, как его собственная жизнь. Скоротечная и бестолковая. Полная и взлетов, и падений. Полная событий, которые от него, как выясняется, и не зависели вовсе. Хотя со своей стороны крутили эти события Борюсиком, как им заблагорассудится, словно выполняя чью-то злобную и коварную установку – размазать все же упертого зэка если не по асфальту, так по жизни, уж это точно.
И размазали…
Они его сломали. Не зависящие от него обстоятельства.
Или все-таки хоть чуть-чуть, но зависящие? Или он мог хоть что-то все-таки сделать, изменить хоть что-нибудь в лучшую сторону? Кто теперь подскажет?
А, пропади оно…
В глазах сначала замутнело от предательской влаги, накатившей из-под век, а затем вдруг почему-то стало стремительно темнеть все вокруг.
Мелькнула последняя равнодушная мысль: «Неужели все?..»
Глава 21
Дежавю
Очнулся Борюсик на том самом асфальте, который только что рассматривал, буквально минуту назад.
Перед самым его носом было КОЛЕСО.
Он помнил это колесико…
Еще бы ему его не помнить! Фатальное такое колесико…
Он тогда единственный раз в своей жизни попал под машину. Летел, обливаясь слезами и не видя ничего кругом, подальше от ненавистного отца, который даже голосом не дрогнул, произнося «нет больше мамы, умерла», выскочил на проезжую часть и вдруг оказался на земле с острой болью в левой руке.
Желтый «москвич»-грузовичок, отчаянно скрипя тормозами, пошел юзом и на излете пихнул боком разгоняющегося клопа-первоклашку, который даже и не пытался остановиться.
Он помнил, как тогда, больше сорока лет тому назад, после приземления от боли и ужаса чуть сознание не потерял. Встряска была такой, что на всю оставшуюся жизнь в память врезалось вот это самое колесо перед глазами. Серое от пыли и с потеками битума на резине, оставшегося после езды по раскаленному асфальту.
Тогда, в далеком своем детстве, услышав щелчок открываемой двери со стороны водителя, он, искренне считая себя самым последним неудачником на свете, просто вскочил и бросился с кулаками на женщину-водителя, подвывая от ярости и острой боли в поломанной руке. Да так, что отцу пришлось со всей силы прижать к себе бьющееся в истерике детское тельце и позвать на помощь санитаров, благо больница – вот она, рядом. Есть даже комфортный флигель для партноменклатуры, где он и устроил сына на излечение.
И вот вновь у него перед глазами то же самое КОЛЕСО!
Как и сорок лет назад. Он тупо разглядывал стертые протекторы, прислушивался к острой дергающей боли в руке и краем сознания отмечал растущую внутри слепую ярость. Которую с вершины прожитых лет легко мог контролировать, легко мог погасить и так же легко – накрутить еще больше, словно «глот» на «хате».
