А спустя четыре десятилетия первый заместитель прежнего московского мэра засветился в наручных «ходиках» за миллион евро. Скандал был велик, а СМИ для полного удовольствия отсканировали часы первых лиц государства. И только эта история начала забываться, как подоспел сюжет с часами Патриарха, завершившийся богопротивным резонансом.
Но я, признаться, пытаюсь понять другое: зачем вообще чиновник высокого ранга носит дорогие часы. Вот он склоняется над ларцом черного дерева, где вращается, подзаводясь, красавец в титановом или золотом корпусе, с турбийоном, украшенным гравировкой и драгоценными камнями, вот застегивает на руке ремешок крокодиловой кожи, – и мы прекрасно понимаем, что часы показывают не столько время, сколько хозяина.
Попробуем проникнуть в ход его мыслей. Они примерно таковы: успешный государственный руководитель с высокой зарплатой не просто имеет полное право, но и обязан носить дорогие часы, которые, как звезды на погонах, обозначают твой уровень, твой статус. К тому же они хорошо дополняют уверенный взгляд и властные манеры.
Конечно, еще остались чиновники, предпочитающие часы «Полет», подаренные отцом к получению аттестата зрелости. Такие люди уверены, что внушают мысль о своей честности и неподкупности, но этот номер давно не проходит. Грамотный современный служащий исповедует другой стиль, где дорогие часы говорят, что перед вами человек самодостаточный, а потому не смейте соваться к нему с вашими тремя рублями. Либо не соваться, либо не с тремя.
И не надо оглядываться на Европу, где этическое кредо «выглядеть не богаче других» довело до того, что даже парижане ходят черт знает в чем. В нашем королевстве скромность не в чести, если вы еще не заметили. А надлежащий хронометр на руке – это ваше послание тем, кто понимает суть. Кто видит под стеклом циферблата не время, а значок избранного клуба победителей.
Ну, а если ты принят в этот клуб, риски не особо страшны. От того, что противные папарацци покажут миру твои часы, отпущенное тебе время во власти не сократится. Всегда ведь можно сказать: это подарок. Тем более что так оно и есть, – ну кто, скажите, будет тратиться на дорогую вещь, которую и так подарят?
Все логично, но я почему-то вспоминаю, как два десятилетия назад стоял в протокольной шеренге коллег-журналистов, которым поочередно пожимал руку высокий приветливый мужчина. Когда дошло дело до меня, я увидел на его запястье черные пластиковые часы, смотревшиеся от силы долларов на сто. Мои часы были немного дороже, и это было приятно. За такого человека я бы проголосовал.
Но за него уже проголосовали другие. Это был Билл Клинтон. Он мог позволить себе недорогие часы.
…И служащих наших ведут в кабинет
«Я мысленно вхожу в ваш кабинет». Пусть поэтическая строка Максимилиана Волошина станет эпиграфом к этому рассказу, главным героем которой назначается Господин Кабинет. Поэту в этом священном месте являлись «Бодлера лик, нормандский ус Флобера, скептичный Франс, святой сатир Верлен», мы же вообразим здесь иных персонажей – более прозаических, что ли. Хотя как посмотреть.
Расскажу историю слегка мистическую – об отношениях человека и кабинета. Старинный товарищ получил достойное назначение и переехал на новое место. Человек он во всех отношениях современный (гаджеты последних моделей, три языка, брендовая одежда неформального кроя), с красивыми, подчас парадоксальными идеями и очевидной перспективой карьерного роста.
Спустя полгода я зашел на него поглядеть и обомлел. Он сидел в казенном помещении, дизайн которого создавался в эпоху раскулачивания и массовой коллективизации. Стены обшиты деревянными панелями, пол покрыт истертым дубовым паркетом, вдавленное сиденье массивного хозяйского стула демонстрирует знакомство со многими задами предшественников.
– Поздравляю, – сказал я, придя в себя. – Ну ладно, ты не хочешь развешивать свои фотографии в обнимку с министрами, депутатами и церковными иерархами, хотя они могли бы подчеркнуть масштаб твоих связей. Не украшаешь стену, как делают многие, собственным живописным портретом, который сообщал бы о твоих амбициях и эгоцентризме. Тебе противны элегантный письменный стол и катающееся кресло с регулировкой сиденья и спинки. Признайся, ты закосил под пещерного бюрократа?
Он засмеялся и произнес монолог, который я перескажу по памяти, но близко к оригиналу.
– Когда я впервые сюда вошел, – начал мой товарищ, – почувствовал рвотный позыв. Захотелось вышвырнуть это старье и устроить все под себя. Но было не до того, пришлось с ходу впрягаться. А когда спустя пару недель начальник финхозуправления спросил, каким сделаем интерьер, я поймал себя на том, что кабинет меня совсем не раздражает. Более того: он заставил себя уважать.
Кондовость стала казаться владельцу кабинета спартанской аскетичностью, присущей недюжинным натурам. Отсутствие застекленных этажерок, куда сваливают бестолковые подарки, и растений в кадках выражало деловую целесообразность и сосредоточенность на главном направлении. Портрет вождя над головой столоначальника подтверждал его государственные полномочия и намекал на причастность к тайному ордену.
Многоуважаемый Кабинет Кабинетыч почти физически внушал хозяину ощущение власти, доставшейся от пращуров, однако в минуты бронзовения давал понять, что все начальники сменяемы, и зачастую помимо собственной воли. Скольких шустрых ребят повидали эти стены, и где они теперь?
Не счесть случаев, когда кабинет становился бастионом, дающим отпор тем, кто явился требовать или качать права. А когда измотанный интригами противников хозяин приходил сюда зализывать раны, кабинет возвращал ему философское спокойствие: дескать, и это пройдет.
– Не поверишь, иногда ловлю себя на том, что у нас завязался какой-то кабинетный роман, – закончил рассказ мой товарищ. – Я просто чувствую, что нравлюсь ему – в смысле, кабинету. Как будем расставаться, не представляю.
Но расставаться пришлось – подоспело крупное повышение. На «отвальном» фуршете, устроенном в том же намоленном кабинете, мой товарищ был молчалив и печален. Все решили, что ему тяжело прощаться с коллективом.
Но мы-то знаем правду.
Учитесь властвовать собою
Этот новый памятник я заметил еще издалека. Он возвышался над окрестными надгробьями, как Гулливер над лилипутами. Раньше такие монументы ставили на могилах почивших братков; неужели, думал я, не забыт погребальный стиль лихих девяностых? Но, взглянув сначала в каменный лик, а затем для верности – на плиту с указанием имени, сам буквально окаменел. Это был памятник чиновнику, которого я знал. Весть о том, что он умер, почему-то прошла мимо, хотя персоной он был заметной, государственным служащим весьма высокого ранга, занимался вопросами социального обеспечения населения.
Позднее я попытался узнать, по чьему замыслу «вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа». Сказали, что жена так пожелала. Ну, не мне спорить, хотя нетрудно было предположить, что скажут посетители смиренного кладбища о прототипе дорогущего великана, при жизни отвечавшего за пенсии и пособия. А они, кстати, именно это и говорят.
